Журнал - «Подвиг» 1968 № 04

Если бы я могла, комиссар, провести вас по этому госпиталю, по Зоненштайну, сделавшему меня тем, что я есть, не женщиной, не мужчиной, а только куском мяса, жаждущим все большего количества морфия, то я бы показала вам, старому, отслужившему полицейскому, как умирают богачи. Я бы открыла вам фантастические палаты, один обставленные с халтурной роскошью, другие — изысканно и утонченно. Это сверкающие клетки веселья и мук, своеволия и преступления.

Берлах не отвечал. Он лежал больной и недвижимый, отвернув лицо. Врач склонилась над ним.

— Я бы назвала вам, — безжалостно продолжала она, — фамилии тех, кто здесь погиб и кто погибает, фамилии политиков, банкиров, промышленников, их любовниц и вдов, всеми уважаемые имена, а также фамилии спекулянтов и мошенников, заработавших миллионы одним махом! Они умирают в этом госпитале. Иногда они перед смертью богохульствуют, иногда проклинают удел иметь все и умирать, иногда в бархате и шелке палат сюсюкают молитвы в надежде как можно позже поменять рай на земле на потусторонний. Эменбергер дает все, и они с жадностью берут то, что он дает, однако им нужно еще больше, им нужна надежда — и он ее дает. Вера, которую они ему дарят, вера в дьявола, а надежда, получаемая взамен, — это ад — В восторге от своего врача, они добровольно соглашаются на неслыханные методы лечения, лишь бы продлить жизнь на несколько дней, на несколько минут. Так же и здесь шеф оперирует без наркоза. Все, что Эменбергер делал в Штутхофе, в этом сером необозримом городе бараков, проделывает он и здесь, в центре Швейцарии, в Цюрихе, под защитой полиции и законов этой страны и даже во имя науки и человечества.

— Нет! — закричал Берлах. — Her! Необходимо уничтожить этого человека!

— Тогда вы должны уничтожить человечество, — ответила она.

Он вновь выкрикнул свое хриплое, отчаянное «нет!» и с трудом приподнялся на постели.

— Нет, нет, — повторял он шепотом. Она небрежно тронула его правое плечо, и он беспомощно повалился на кровать. — Нет, нет, — кашлял он в подушку.

— Вы глупец! — засмеялась она. — Чего вы добьетесь своим «нет»? Разве вы в состоянии разобраться, что ведет к хорошему, а что к плохому? Слишком поздно! Мы не знаем, что мы творим, какое действие повлечет за собой наше повиновение или восстание, какая эксплуатация, какие преступления прилипли к фруктам, поедаемым нами, к хлебу и молоку, которое даем детям. Мы добиваем, не видя и не зная, жертву и будем убиты неведомым убийцей. Слишком поздно! Искушение жить было слишком велико, а человек мал, чтобы его выстоять. Мы смертельно больны раком своих поступков. Мир гниет, комиссар, он разлагается, как плохо упакованные фрукты. Что нам хотеть! Землю не превратишь в рай, адский поток лавы, который мы вызвали своими пороками, победами, славой, богатством, потом, освещающий нашу ночь, больше не загонишь в кратер. Только в грезах мы можем вернуть то, что утратили, только в светящихся картинах тоски, пробуждаемых морфием. Так делает Эдит Марлок, тридцатичетырехлетняя баба, за бесцветную жидкость, впрыскиваемую под кожу и дающую возможность обрести на время радость, не существующую в действительности, и совершает преступления, которые от нее требуют. Эменбергер ваш земляк, он-то уж знает, как обращаться с людьми. Он играет на наших струнах, на наших слабостях, на смертельном сознании моей потерянности.

— Уходите, — прошептал он. — Сейчас же уходите!

Врач засмеялась. Затем выпрямилась — гордая, красивая, неприступная.

— Вы хотите бороться со злом и боитесь меня, — сказала она, вновь подкрашивая губы и пудрясь, стоя в дверях под таким бессмысленным и одиноким распятием. — Вы дрожите передо мной. Как же вам устоять против Эменбергера? — Затем она бросила старику на постель газету и коричневый конверт. — Почитайте почту, мой дорогой. Я думаю, вы удивитесь тому, что натворили своим правдолюбием!

После того как Марлок ушла от комиссара, он лежал не двигаясь. Его подозрение подтвердилось, однако вместо удовлетворения он испытывал ужас. Он думал правильно, а поступил не так, как нужно. Слишком сильно он ощущал немощь своего тела. Он потерял шесть дней, шесть ужасных дней отсутствовали в его сознании. Эменбергер знал, кто его преследовал, и нанес удар первым.

Когда сестра Клэри, наконец, пришла с кофе и булочками, комиссар приподнялся и упрямо, хотя и недоверчиво, съел и выпил все, решив победить свою слабость и перейти в наступление.

— Сестра Клэри, — сказал он, — я из полиции и думаю, что для нас самое лучшее поговорить откровенно.

— Я знаю, комиссар Берлах, — ответила медсестра, вздымаясь, как колосс Родосский, у его кровати.

— Вы знаете мою фамилию, — продолжал он, несколько озадаченный, — и соответственно догадываетесь, почему я здесь.

— Вы хотите арестовать нашего шефа, — сказала она, глядя сверху вниз.

— Да, — кивнул комиссар. — Знайте: ваш шеф в концлагере Штутхоф в Германии убил многих людей.

— Мой шеф вступил теперь на путь истинный, — отвечала сестра Клэри Глаубер. — Его грехи прощены.

— Как же так? — спросил ошеломленный Берлах, глядя на сияющее воплощение ханжества, стоявшее, сложив на животе руки, у его постели

— Он недавно прочел мою брошюру, — сказала сестра.

— «Смысл и цель нашей жизни»? — Вот именно.

— Это же чепуха! — воскликнул, рассердившись, больной. — Эменбергер продолжает убивать.

— Раньше он убивал из ненависти, а теперь — от любви к людям, — возразила сестра дружелюбно. — Будучи врачом, он убивает потому, что человек в глубине души стремится умереть и требует своей смерти. Почитайте мою брошюру. Человек через смерть приходит к высочайшей своей возможности.

— Эменбергер — преступник, — прохрипел комиссар в отчаянии от такого ханжества. «Эментальцы всегда были проклятыми сектантами», — подумал он, остро ощущая свое бессилие.

— Смысл и цель нашего жизненного пути не может быть преступлением, — сказала сестра Клэри, неодобрительно покачивая головой и продолжая делать уборку.

— Я передам вас в руки полиции как соучастницу, — пригрозил комиссар, понимая, что эта тирада сказана впустую.

— Вы в третьей палате, — сказала сестра Клэри Глаубер, опечаленная упрямством больного, и вышла из комнаты.

Раздраженный старик стал рассматривать корреспонденцию. Он узнал конверт — это был тот самый, в котором Форчиг обычно рассылал свой «Выстрел Телля». Из разорванного конверта вывалилась газета. Как и двадцать пять лет назад, она была отпечатана при помощи заржавленной и разболтанной пишущей машинки, плохо печатавшей «и» и «р». «Выстрел Телля. Оппозиционная газета для жителей Швейцарии. Издается Ульрихом Фридрихом Форчигом», — гласило название газеты, а под заголовком была напечатана статья: «Палач-эсэсовец в качестве главврача».