Мишель Турнье - Метеоры

Цилиндр начал вращаться вокруг своей оси все более ускоряясь. Очень скоро вам стало невозможно сопротивляться центробежной силе, которая гнала вас к стенке. Отброшенные вихрем, вы, как мухи, прилепились к стене, придавленные невидимой массой, гнетущей все сильнее. Внезапно пол ушел у вас из-под ног и опустился примерно на два метра. Но вам он был совершенно не нужен. Вы висели в пустоте, и на лице, на груди, на животе у вас был невыносимый, смертельный груз, нараставший с каждой секундой. Для меня зрелище было ужасным, потому что близнецовая энергия, как всегда, доносила до меня и увеличивала твой страх. Ты лежал на спине, распятый, пригвожденный не только за руки и за ноги, но всей поверхностью и даже всем объемом своего тела. Ни один атом твоего тела не избежал пытки. Левая рука была припаяна к телу и сливалась с ним, правая рука, поднятая до лица, вжатая в жесть, ладонью наружу, в неудобной позе, причиняла тебе боль, но никакое усилие с твоей стороны не могло бы сдвинуть ее и на миллиметр. Голова твоя была повернута вправо — в сторону механика, — и это, видимо, было не случайно. Ты не сводил с него глаз, и надо признаться, зрелище стоило того.

Медленно, движениями, неловкость которых выдавала то колоссальное усилие, которого они стоили, он подогнул колени, приблизив ступни к ягодицам, и начал, не знаю каким чудом воли, вставать на корточки. Я видел, как его ладони ползли к коленям, скользили вдоль бедер, встретились и сцепились. Потом все тело отделилось от стены, перевалилось вперед, как будто он вот-вот упадет вниз головой. Но центробежная сила держала его. Согнутое тело постепенно распрямлялось, и я с огромным изумлением понял, что он хочет выпрямиться, намеревается встать, что ему это удается и что, борясь с невидимой гигантской пятой, гнетущей всех нас, он, широко расставив ноги, с согнутой, но мало-помалу распрямляемой хребтиной, как Атлас, раздавленный земной сферой, но медленно встающий и срывающий ее со своих плеч, теперь стоял, прямой, как свеча, — горизонтально, вытянув руки вдоль тела, сдвинув ступни, летя с кошмарной скоростью в адском котле. Это еще было ничего.

Едва закончив этот изнурительный маневр, он начал другой. Он медленно согнул колени, наклонился, снова сел на корточки, и я с ужасом увидел, как он протягивает свою левую руку к твоей правой руке и хватает ее, отрывает ее от железа, тянет к себе с риском, как мне показалось, разорвать тебя на куски. Он добился того, что смог просунуть левую руку тебе под плечи, потом правую руку под колени и начал подниматься с усилием, более интенсивным, чем в первый раз. Самое страшное было его лицо, жутко деформированное центробежной силой. Волосы висели вокруг его головы, как будто сплющенные сильным душем. Его посиневшие, чудовищно растянутые веки доходили до высоких скул его цыганского лица, и главное, главное — щеки, деформированные и обвисшие, растянутые, образовывали вдоль нижней челюсти кожные мешки, свисавшие на шею. А ты лежал у него на руках, мертвенно-бледный, с закрытыми глазами, мертвый, казалось, той смертью, которую достаточно объясняло тройное испытание, которое ты только что вынес, — расплющивание на железе, вырывание из невидимого клея и теперь охват этих рук доисторического животного и наверху — лицо живой химеры.

Я понял, что цилиндр теряет скорость, видя, как другие распятые мало-помалу скользят на пол и падают, один за другим, как сломанные марионетки, все еще увлекаемые вращением, мешавшим им встать. Однако механик прыгал по полу с поразительной легкостью, и, склонив тело вперед, борясь с еще ощутимым воздействием центробежной силы, он не сводил глаз с безжизненного и бесцветного тела моего парнобрата, лежащего в колыбели его рук. Когда цилиндр полностью остановился, он положил тебя на землю с нежностью, в которой была ласка и сожаление….

Должно быть, он вышел одним из первых, потому что мы его не увидели, когда пошли за тобой к противоположному выходу. Ты, впрочем, держался молодцом, в душе немного гордясь своим приключением. Эдуард, наверно, немного беспокоился, и теперь его облегчение выражалось шутками и восклицаниями. И тогда я увидел, как все вокруг меня поплыло. Головокружение, тошнота охватили меня. Я упал без чувств к ногам Эдуарда. Бедный Эдуард! Он не мог прийти в себя!

— Ну и ну, — ругался он, — ну и парочка! То Жан… а теперь вдобавок Поль… Поди разберись с ними!

Мне кажется, что я как-то с этим разобрался, но мне потребовались годы и тысячи испытаний чтобы прийти к этому слабому прояснению. Я довольно хорошо оборонялся от предвзятого отношения к твоему отступничеству как результату помойного романа с Денизой Малаканте. Я прекрасно знал, что это значило бы — не видеть дальше своего носа, особенно не выше его, что предательство восходило к возрасту более раннему, более невинному, потому что все разыгрывается в лимбах детства, и самые тяжелые ошибки всегда свершаются абсолютно невинно. Мои размышления отныне склоняют меня к тому, чтобы придавать решающее значение этому балагану, встрече с отвратительным великаном, этому несению, унесению, которое он заставил тебя пережить, вырвав из невидимой центробежной трясины.

Каждое слово из этих последних нескольких строк стоило бы взвесить, проанализировать. Ярмарка, например, которая означает, собственно, праздник на улице, праздник внешний, иначе говоря, зазывный соблазн того, что происходит вне близнецовой ячейки, но обладает привкусом чего-то иного, этакого неизвестно чего, чудесной терпкостью вещей далеких, о которых ты мне все уши прожужжал.

Но личность механика, его стать, его таинственное поведение, по ним я теперь могу читать, как по открытой книге… Брат мой, этот человек довел до апогея одиночество, непарность, полное и беспощадное подчинение судьбе — словом, все, что нам противоположно, все, что противоречит сути близнецовости. Его действия, его деяние как раз легче всего объяснить. Он схватил тебя, как тащат краба из дыры, как достают ребенка из чрева рожающей матери, и вынес на руках, чтобы ты стал частью чудовищной позы — горизонтального стояния, — придавленный колоссальной силой, отринувшей силу тяжести. Этот человек раб, и не только раб, но и убийца, и мне достаточно одной улики — его великанского роста.

Настал торжественный момент поделиться с тобой совсем новой, чудесной, к тому же веселой тайной, только что открытой мне и касающейся нас обоих, и только нас, и она служит к нашей славе… Нас с тобой всегда считали маленькими. В детстве про нас говорили: крошечные, но очень живые. И эта так называемая мелкость так и не выправилась. Во все годы учебы мы были первыми в классе по оценкам и последними по росту, когда мы стали взрослыми, наши сто шестьдесят пять сантиметров роста определили нас в категорию маломерков. Так вот это неправильно! Мы не маленькие, мы такие, как надо, мы нормальные, потому что мы невинны. Ненормально высоки другие, непарные, потому что рост — их проклятие, физический изъян, соразмерный их вине.