Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники

Мы начинаем дурачиться. У Йоханнеса это получается неважно, но он старается не отставать. Хейки спрашивает: если, мол, все обойдется и мы не сожрем друг друга, как пауки в банке, — именно так он говорит, — что же сделает каждый из нас на радостях? И сообщает, что уж он-то возьмет быка за рога и сыграет свадьбу. Йоханнес тут же подковыривает: дескать, неужто Хейки в самом деле справит свадьбу с быком? И, конечно, страшно рад, что отмочил такую славную шутку. А я догадываюсь, что Хейки не без умысла подыграл Йоханнесу с этим быком, и снова вынужден отдать должное находчивости Хейки.

— Видно, придется жениться, а то не ровен час помрешь — поплакать будет некому. Нескладная получится штуковина, — заканчивает свою мысль Хейки.

Никто из нас не знает, что смерть — та самая нескладная штуковина — уже занесла над Хейки свою костлявую руку: в ночь под вторник мы со звонарем будем копать для Хейки могилу. И не будет ни венка, ни хора певчих, не будет плачущей жены, только хор кузнечиков будет заливаться.

Затем наступает моя очередь рассказывать. Мне не приходит в голову ничего путного. Говорю, что, может быть, напьюсь, как сапожник, и пойду к Якобу на проповедь. Буду смотреть, пока идет проповедь, на ангелочка, на ту самую «супоросую липу», а когда служба кончится, с наслаждением выйду из церкви. Представляете себе: светит солнце, и ты, никого не опасаясь, распахиваешь церковную дверь и идешь куда хочешь!

Мы пытаемся выведать у Йоханнеса, что будет делать он. Я хочу посоветовать: пусть он тоже женится — здоровенный мужик, силища так и прет, — но тут мне вспоминается Кристина и то, что Йоханнес говорил о ней, у меня комок подступает к горлу, и я молчу. Золотистые блики нежны, как крылья бабочки. С ними нужно обращаться бережно, по крайней мере вначале.

Но Хейки ведет решительное наступление. Ему можно: они с Йоханнесом больше общались — и дрались, и состязались на беговой дорожке. Как ни удивительно, это тоже сближает людей.

Йоханнес уклоняется от ответа, говорит, что ничего он не делал бы, жил бы, как прежде. Это мы понимаем, но нас интересует, есть ли у него заветная мечта. У всех ведь есть. И вот чудо-то — мы заставили-таки Йоханнеса открыться!

Он говорит, вздыхая, что хорошо бы… хорошо бы перед смертью выйти разок в море на паруснике… Это признание делается в шутливом тоне, но чувствуется, что сказано всерьез. Слово назад не возьмешь, и Йоханнес добавляет, слегка смущаясь:

— Да, не худо бы отмочить такую штуку!

Не угодно ли! Здесь сидит Йоханнес, готовый нас выдать, и у него прекрасная мечта. В мечтах все бывает очень светлым. Море, наверное, цвета синьки, парусник ослепительно белый, и волны как лебединые крылья. За кормой бьется пена, в парусах — соленый ветер и так далее. А наш Йоханнес опирается на поручни! Так, по всей вероятности, он представляет себе эту картину. Йоханнес-который-хочет-выйти-в-море. Не угодно ли!

В сущности, нет ничего удивительного, что у твоего врага такая мечта. Нечего умиляться, говорю я себе. Не допускай, чтобы тебя охмурили. С другой стороны, нет оснований насмехаться, не стоит этого делать. Во всяком случае, было прелестное, чистое мгновение, минута доверия, и наша ошибка была только в том, что мы слишком растрогались. Не очень-то заглядывайся на золотистые блики, можешь ослепнуть!

Догорает воскресный день. Проповедь, в которой Якоб назвал церковь тихой обителью, подлинной тихой обителью, и еще что-то непонятное говорил о пышных заморских цветах, закончилась благополучно. Мы просидели ее за органом. Когда церковь опустела, звонарь открывает органный шкаф, и мы выходим наружу, Йоханнес лежит на одеяле и от нечего делать разглядывает потолок, Хейки взгромоздился на кафедру и забавы ради читает вполголоса молитвенник. Этот найденный мною молитвенник — единственное наше чтение. Я нашел его в первый день.

Если тебя запирают в церкви, ты очень скоро полезешь на кафедру. И в ящичке под ней непременно найдешь какой-нибудь старый молитвенник. В тондилепской церкви в ящичке под кафедрой кроме молитвенника оказались еще рожок для обуви, календарь и карманное зеркальце.

Хейки понравился один псалом, и он читает его вслух.

Вдруг я вижу: звонарь, только что поднимавшийся на колокольню, стоит в притворе и манит меня рукой. Он явно взволнован, — очевидно, что-то случилось. Йоханнес дремлет и ничего не замечает. Хейки видит, что я иду к Рооби Сассю, но не обращает внимания и продолжает читать. Звонарь, кивнув на Йоханнеса и сделав мне предостерегающий знак молчать и следовать за ним, начинает подниматься на колокольню. Наверное, ему нужна моя помощь, думаю я.

На винтовой лестнице пыльно и сумрачно. Я сразу же отстаю от Сасся. Лучше бы он позвал Хейки. Как моя нога отнесется к этому восхождению? Однако если я поднимаюсь медленно, получается неплохо — рана за последние дни поджила. Еще два-три дня — и мы сможем отвалить отсюда.

Я вспоминаю, как однажды весной, после какого-то заключительного торжества, мы всем классом взбирались на колокольню. У меня в ранце лежали табель с хорошими отметками и пакетик с овсяными хлопьями. Директор школы поднимался впереди всех, и когда он отдыхал, нам тоже приходилось останавливаться. Луга были так зелены, зеленее, чем сейчас. Чем старше делаешься, тем менее яркими становятся зеленые луга. Колокольня слегка покачивалась, на зеленых лугах лениво паслись красно-пестрые коровы. Мы смотрели на коров, и директор школы сказал, что наша любимая, дорогая родина… Я ел овсяные хлопья и думал: интересно, если бросить вниз одно зернышко, сколько времени оно будет отсюда лететь? Но зернышко на зеленый луг нашей любимой, дорогой родины я все-таки не бросил, потому что это грех.

В одном из оконных проемов свили гнездо галки; на лестнице пахнет плесенью, — теперь это совсем не та ведущая на небо лестница, какой она казалась мне в детские годы.

Наконец мы наверху.

— Смотри-ка, парень! Что делать-то? — говорит Рооби Сассь.

Пожар!

За лесом, как страж, стоит черный столб дыма. Что горит? В этом месте… в этом… И тут до меня доходит, что горит мой дом, то есть дом Йоханнеса! Дым поднимается как раз над той купой деревьев, в тени которой расположена мыза.

Значит, немцы все-таки подожгли мызу! А может, это случайный пожар?

У меня-то там ничего денного нет, только костюм да несколько книг, — все мои вещи у матери в Метскюла. А у Йоханнеса? Этот стойкий борец за отделение Эстонии от Советской России, получивший за заслуги лучшую часть мызы (может быть, ему пришлось кое-что доплатить, точно не знаю), вложил в нее больше чем полжизни. Кузница, деревообделочная мастерская, маслобойня… К тому же, говорят, Йоханнес и деньги держит дома.