Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники

— Навряд ли. Ты себя таким преданным показал. Сам в волостную управу ходил заявлять, что у тебя найдется место для немцев, — говорю я.

— Сопляк! Что ты понимаешь в жизни, — вздыхает Йоханнес.

— Не стоит ссориться. Нам еще долго придется жить под этой святой кровлей в дружбе и согласии. В угоду Якобу и его богу и для подтверждения их могущества. Что было, то прошло, теперь мы здесь, и будет лучше, если мы прекратим эту грызню.

— А вы долго тут собираетесь сидеть? — поднимает голову Йоханнес. Он прекрасно знает, но притворяется.

— Сколько потребуется. И ты вместе с нами. Ты что, думаешь, мы тебя выпустим отсюда? Нет, друг сердечный! Проторчишь здесь ровно столько, сколько и мы. А куда тебе торопиться-то? Сам только что говорил, что немцы тебя прихлопнут, как поймают.

— У меня в Таллине есть знакомые. Я думаю, это самое, ну…

— Раньше надо было думать. Пожевать хочешь? — Хейки встает и вытаскивает из-за органа кусок хлеба. — Только не кроши на пол.

— Неохота мне есть…

— Не тужи, еще придет охота, — ухмыляется Хейки.

— Что с Кристиной? — не в силах сдержаться я.

— А что ей? Допросили — и все. Чего они ей сделают? Один раз всего и допросили-то, а меня три… — снова вздыхает он. — Вот глаз подбили… Ладно бы немцы, так нет, свои же мужики из «Омакайтсе» [4] «Омакайтсе» — военизированная буржуазная организация, действовавшая во время оккупации Эстонии гитлеровцами. . Локса Эльмар, Саласоо Видрик… Односельчане, старые знакомые.

Под глазом Йоханнеса вроде ничего нет, но что его запугивали, может быть, даже били, вполне возможно. Так что опасения Йоханнеса в какой-то мере подтвердились. Я вспоминаю, как он стоял в то утро на лестнице, безвольно опустив огромные ручищи. Раздавленный человек. Стоял, не в силах ничего сказать, как мешок с трухой. Помню, — прямо удивительно, как ясно я все помню, — что он даже дышал не грудью, как обычно, а животом, который дрожал мелкой дрожью при каждом вздохе.

Кристина, согнувшись, сидела на ступеньке, положив на колени разбитую голову Курта, и ее грубая ночная рубаха быстро пропитывалась его кровью. Долго длилось молчание.

— Надо спрятать! — наконец прохрипел Йоханнес. — Сейчас же спрятать! — повторил он.

Йоханнес схватил Курта за ноги.

— Ну-ка, Арне! Подсоби! — Он сказал это так, точно предстояло взвалить на телегу тяжелый мешок, и сам же испугался будничности своего голоса. — Давай поднимем господина Курта, — поправился он с лакейской почтительностью.

Я взял Курта за плечи, потому что Кристина все еще не выпускала из рук его головы. Курт был не тяжелый, но тело его казалось резиновым: оно все растягивалось и растягивалось, голова и ноги повисли в воздухе, а спина все еще касалась земли.

Сперва мы перенесли Курта за сложенные в поленницу дрова, потом в сарай с сеном. Нас точно кто-то огрел палкой по голове: прятать Курта — надо же было придумать такую глупость! И только когда Хейки зашел во двор — мы вместе с ним собирались идти на станцию, — Йоханнес пришел в себя. Он быстро взглянул на стоявший возле березы велосипед, с разбегу вскочил в седло и, наваливаясь всей тяжестью на педали, покатил со двора. Босиком, с болтающимся на брюках ремнем, как был, так и покатил. Ни на что у него больше не было времени. Так он спешил донести.

Но тут Хейки решил вмешаться. Он пересек Йоханнесу дорогу, прыгнул, и мгновение спустя Йоханнес вместе с велосипедом лежал в дорожной пыли.

— Поспеешь и пешком, — проворчал Хейки, топча ногами велосипед, и прежде, чем Йоханнес очухался, спицы были поломаны, а колеса согнуты восьмеркой.

Выпачканный в пыли Йоханнес даже не выругался. Он медленно встал и, не взглянув на свою шикарную заграничную машину, не спеша, тяжелой походкой отправился домой. Почему именно домой? У него ведь там нет ни ружья, ни телефона. Йоханнес и сам, наверное, не знал — почему; брюки на нем едва держались, и на левом локте была ссадина.

Хейки между тем подобрал валявшийся около лестницы пистолет и прохрипел мне в ухо:

— Чего ты тут дожидаешься, псих чертов?

Мы уже напрямую пересекли жнивье и входили в лесок, когда я оглянулся. Йоханнес стоял в воротах. Казалось, он размышлял — пуститься вдогонку за нами или нет; наконец подобрал с земли увесистый камень и, несмотря на то что мы давно вышли за пределы попадания, кинул его в нас. В другое время все это было бы забавно…

— Жалко велосипед-то? Будем живы, я его тебе налажу. Ладно? — справляется Хейки, точно угадав мои мысли.

— Ни к черту он теперь не годен, только на помойку… Да чего ты сейчас завел об этом барахле…

— Хейки, дай я тоже попробую курнуть! Я чуть-чуть… Затянусь разок и отдам тебе. — Вообще я не курю, но сейчас захотелось.

Едкий табачный дым врывается в легкие. Я кашляю. Хейки смеется.

— Не слюнявь сигарету!

Йоханнес смотрит и тоже улыбается.

— Ну, Арне, хватит! — говорит Хейки.

Я отдаю ему окурок.

Настроение у Йоханнеса, кажется, немного улучшилось. Во всяком случае, он отрезает себе ломоть хлеба и начинает жевать. Мы смотрим на него со слабой надеждой. Может быть, все обойдется. Советские войска ведь приближаются.

— Слушай, а русские далеко?

— Красные? Конечно, вы их ждете… Ну да, чего же вам их не ждать…

Он уже не злится, он скорее грустен. Ему ведь некого ждать, думаю я, и мне становится немного жаль Йоханнеса, который хотел меня выдать.

— Не обжирайся, оставь место для обеда, — советует Хейки.

— Вон что, у вас и обед бывает?

— А как же. В отеле «Тихая обитель» на обед бывает не меньше трех блюд: картошка, салака, хлеб. И хлеб из чистой муки, без мякины. Еще бы кваску, и вот тебе полный обед заправского эстонского крестьянина.

— Ах, отель «Тихая обитель», — ухмыляется Йоханнес, дожевывая кусок. — Теперь не грех и вздремнуть…

— Мы спим за органом. Устраивайся на моем одеяле. Оно слева, клетчатое, — предлагаю я Йоханнесу.

— А ты?

— Мы вчера рано легли.

Йоханнес не заставляет себя упрашивать.

— Придется нам с тобой спать по очереди. И ночью тоже, — мрачно шепчет Хейки.

После обеда (на этот раз картошка, салака и кислое молоко) знакомим Йоханнеса с нашим распорядком. Собственно, объяснять нечего, в основном запреты, да и тех не так уж много. На колокольню Йоханнесу едва ли захочется лезть, большого желания сыграть польку на органе у него тоже, как видно, нет. Что касается курения, то уговор такой: курить за органом, не больше двух сигарет в день. Только две сигареты, даже в том случае, если удастся раздобыть у звонаря еще табаку. Знакомится Йоханнес и с ведром. Мы отмечаем, что при выполнении этой операции у него не возникает никаких сомнений. Нас это почему-то раздражает.

Много лет спустя я прочту рассказ о двух людях, которым пришлось провести всю зиму в эскимосском иглу. Один из них убивает другого, хотя раньше они были друзьями. Моя жена не верит, что возможно такое убийство, а я не сомневаюсь. Если бы мне пришлось долго жить где-нибудь в ледяном иглу вместе с Йоханнесом, это могло бы кончиться так же. Мне противен не только запах носков Йоханнеса и его манера пользоваться ведром — я не могу спокойно смотреть, как он чистит картошку. Это понятно: Йоханнес хотел меня выдать, пошел доносить немцам, но дело не только в этом. Я уверен, если бы Хейки вздумал меня выдать, — глупо, конечно, делать такие предположения, потому что Хейки не был бы тогда Хейки и я не знаю, каким был бы этот другой Хейки, — все это так, но если бы после предательства он был бы тем же самым Хейки, что и сейчас, то я даже предательство мог бы ему простить. А между тем его носки не чище, чем у Йоханнеса, и вдобавок у него отвратительная привычка ковырять в носу. Когда он задумается, он ожесточенно сверлит пальцем нос, и я с ужасом жду, что он насквозь проткнет ноздрю. И все равно Хейки чертовски славный парень!