Энн Ветемаа - Усталость

А поезд все едет и едет и увозит в ночь все дальше и старика, и его пирожные.

Очередь к буфету уже укоротилась. Я взял два стакана кофе и булочку. Кофе был горячий, и по телу растеклось приятное тепло. Мне пришла в голову идея навестить дядю Якоба. Я все еще зову его дядей, потому что он был хорошим другом моего отца. Дядя Якоб служит ночным сторожем на каком-то складе стройматериалов. Я не один раз составлял ему по ночам компанию. Или, может, наоборот: не я ему, а он — мне? Мы жгли с ним опилки в раскаленной докрасна печке и беседовали о том, о сем. Дядя Якоб всегда хорошо на меня действует: с ним я всегда обретаю спокойствие. Я пью чай с белым хлебом, а Якоб хлебает супчик, который еще с вечера приносит в термосе внучка. Да, это чудесно, взять и пойти к нему.

Народ спешил. Чемоданы, узлы, невыразительные от спешки лица. Но тут я увидел одного знакомого, мужчину моих примерно лет, но выглядящего куда моложе, статного плечистого мужчину. Большой и, конечно же, тяжелый чемодан нисколько не обременял его. С любезной улыбкой он пропустил вперед свою весьма молодую спутницу. На миг наши взгляды встретились, и я понял, что он меня заметил, хоть сразу решил сделать вид, что не заметил. Он опять улыбнулся спутнице, та что-то сказала, и вот они уже скрылись во тьме перрона. А мне вспомнился разговор…

— Не городи, Руубен!.. Именно ты, знавший Каррика лучше других, должен взять и составить книгу из его эссе …

Я начинаю смеяться.

— Именно ты, знающий Каррика лучше всех, должен взять это на себя, — повторяю я точно таким же голосом, — Скажи, Тийт, ты не узнаешь этой фразы? Помнишь редакцию «Лооминга»? Не ты ли заказал мне статью о космополитизме в литературной жизни Эстонии?

— Ну, если даже и так, что тут поделаешь?.. К тому же, ведь перед этим ты как раз и выступил насчет Каррика.

— Ты прав…

— И я так думаю. Тогда кому же, если не тебе, и привести все опять в порядок? Исправить свои ошибки?

Мы продолжаем идти молча. Он поправляет на голове свою великолепную беличью шапку. Она здорово ему идет. Впрочем, вполне возможно, что и здорово не идет, но мы всегда склонны видеть людей именно такими, какими нам хочется их видеть. Это тот самый Тийт, который всегда был опрятен и солиден, Тийт, который все и всегда понимал с ходу, Тийт, который никогда не ошибается, а если и ошибается, то исправляет свои ошибки вовремя…

— Ты установил недавно мемориальную доску. Кажется, Коомелю, да?

— Да, Коомелю. Мраморную доску повесили на хуторе, где он родился. И знаешь, Руубен, на открытии я словно бы освободился от какой-то грязи, которая годы подряд житья мне не давала.

— Освободился? Что ж, это прекрасно.

— Да, брат, мы должны сами исправлять свои ошибки. И большую часть уже исправили. Все те, кто когда-то пострадал, снова члены Союза писателей, получают пенсию.

— А Туглас опять имеет честь пребывать вместе с нами в Союзе писателей, верно?

— Ну, чего ты такой желчный? Считаешь, что мы не должны стремиться к исправлению своих ошибок? Можешь посоветовать что-нибудь получше?..

— Нет, не могу. В самом деле не могу. И просто завидую… твоему умению так легко от всего «освобождаться» …

Тийт задумчиво смотрит на меня своими красивыми глазами. Скорбными, как у Христа.

— Сборник эссе, — бормочу я. — Небось, ты посоветуешь, чтоб его сопроводили и небольшим послесловием? И чтоб написал его именно я?

— Очень бы неплохо.

— В том духе, что в эстетике Каррика, дескать, есть какие-то несоответствия, свидетельствующие о том, что он не понял до конца…

Тийт не отвечает — он догадался, что я опять зубоскалю. Показывается солнце. Вспыхивает искрами снег. Я гляжу на Тийта: красивый, мужественный, статный. У него шаг спортсмена — раскованный, быстрый, плавный, я едва поспеваю за Тийтом.

— Скоро будет семьдесят пять лет со дня рождения Каррика. Мы решили провернуть несколько мероприятий: на радио, в университете культуры, в обществе «Знание». Мне хотелось бы, Руубен, чтоб и ты принял в этом участие.

До чего же старательно он меня уговаривает, ну в точности как ревностный школьный дядя уговаривал бы какого-нибудь шелопая, истинное место которого в школе трудновоспитуемых. Но я не собираюсь облегчать ему этот разговор!

— Насчет Каррика я в свое время и выступил… в Союзе писателей, верно. Я и положил начало. Но не ты ли был следующим: «Если уж ученики Каррика выступают здесь против него, чего нам еще обсуждать?..» Было или нет?

— Ох, и трудно же с тобой, Руубен!

— Верю.

— Значит, ты никак не можешь?

— Нет. И знаешь, почему? Если выйду на трибуну, так сразу начну… блевать. А может, и плакать. А может, и блевать, и плакать. Бывают ошибки, которых не исправишь. Ведь Каррик умер, понимаешь, умер. И кто в этом виноват? Разве такое можно исправить?

Я чувствую, что голос у меня задрожал. Я чувствую, что вот-вот прямо здесь заплачу. С блевом или без — заплачу.

— И знаешь, что хуже всего? То, что, будь он жив, я мог бы оказаться на банкете справа от него…

— Руубен! Возьми себя в руки!

И он ободрительно сжимает мое плечо. Ободрительно и… оскорбительно. Он выше меня, и это раздражает. Как и то, что он до известной степени прав. Как еще и то, что он всегда до известной степени прав…

Мы идем молча. Я даже не скидываю с плеча его руку, и в этой подчиненности есть что-то мазохистское: и унизительно, и в то же время приятно.

— Слушай, Руубен, почему бы тебе все-таки не лечь в противоалкогольную лечебницу? Неужели тебе так необходимо разыгрывать из себя больную совесть человечества?

Я не отвечаю.

— Нет, правда, можно же все устроить так, что никто не будет знать о лечении.

И тут я чувствую, что не могу больше молчать: та доза мазохизма, в пределах которой еще можно получать удовольствие, сильно превышена. Я вдруг каменею. О, до чего же хочется сказать что-то грязное, вульгарное, лишь бы поколебать его божественную уравновешенность.

— Тийт!

— Да? — откликается он участливо.

Резким рывком я скидываю с плеча его руку, рот мой кривится от злобного смеха, и хоть денег у меня хватает, я, скалясь, кидаю ему в лицо:

— Ну, что ты нудишь, старик? Лучше подкинь пятерку, хочу надраться по самый хобот…

И вот он прошел мимо — бодрый, молодецкий, с молодой женой. Да уж, от него, конечно, больше пользы, чем от меня.

Господи боже, я ведь ни в чем ничуть не виноватее других! Почему же именно я так раскисаю и расклеиваюсь? А другие что?..

Рауль? Ну, хорошо, он существо инфантильное, его душа, небось, и не умеет болеть. Рауль — мальчик на конфирмации, свято верящий в то, что облатка причастия это и в самом деле плоть нашего Спасителя. А будь она и вправду плотью, он все равно ее слопал бы. Ведь так велят…

Александер — тот, действительно, малость опустился. Но у него же нет образования, откуда же ему взять специальность? К тому же, швейцары зарабатывают неплохо. И если он следит за мной, то чуть завидуя, то злорадствуя, так только потому, что ему не удалось «войти в литературу». Он ведь сам в этом признался, когда я таращился в «Du Nord'е» на доску стульчака.