Майкл Каннингем - Начинается ночь

На самом деле он вовсе не хотел показаться циником или, тем более, умником. Ничего подобного. Он просто влюблялся.

К концу уикенда он потерял счет восторгам. Там был кабинет — кабинет! — Сайруса с фантастически удобным креслом (с плавающей спинкой), в котором, казалось, можно было сидеть и читать целую вечность.

Была встреченная аплодисментами — увы, неудачная — попытка Беверли потрясти Питера пирогом собственного приготовления (впоследствии именовавшимся не иначе как "этот кошмарный несъедобный пирог"). Было окно верхнего этажа, через которое сестры по ночам вылезали на улицу. Были три важные, вечно сонные кошки; были полки, заставленные книгами, старыми настольными играми, морскими ракушками из Флориды и довольно случайными фотографиями в рамках; был аромат лаванды, смешанный с запахом плесени и каминного дыма; были плетеные качели на патио, на которых кто-то оставил — уже успевшую промокнуть под дождем — "Даниэль Деронда" в мягкой обложке.

Был Миззи, которому в том году исполнилось четыре.

Термин "акселерат" никому не нравился. От него веяло обреченностью. Но как бы то ни было, в четыре года Миззи уже умел читать. Он запоминал почти все слова, произнесенные в его присутствии, и впоследствии употреблял их в речи — как правило, к месту.

Это был серьезный и слегка недоверчивый мальчик, подверженный эпизодическим приступам бурного веселья — хотя, что именно и в какой момент могло его рассмешить, оставалось загадкой. Он был красив, довольно красив: высокий чистый лоб, влажные глаза, четко очерченный нежный рот, — этакий маленький герцог или — с тем же успехом — новоявленный Людовик Баварский с просторным матовым челом в голубых венах и проницательным взглядом сияющих глаз.

К счастью, наряду со своими немного пугающими вундеркиндскими способностями, он обладал и вполне детскими пристрастиями: например, любовью к поп-року и трогательной преданностью синему цвету. Одним из его любимых персонажей был Авраам Линкольн, президент, и — как утверждал Миззи — феноменальный силач, без труда вырывающий из земли гигантские деревья.

Ночью в постели — похоже, Тейлоры приняли эту ситуацию как должное — Питер сказал Ребекке:

— Как же тут потрясающе прекрасно!

— Что?

— Все! Вообще все: каждый человек, каждая вещь!

— Это просто мое безумное семейство и наш старый разваливающийся дом.

Она не кокетничала, она действительно так думала.

— Ты просто не понимаешь…

— Чего?

— Насколько нормальны большинство семей.

— А моя, по-твоему, ненормальна?

— Ну, может быть, "нормальны" — не совсем точное слово. Заурядны. Обыкновенны.

— А мне кажется, что заурядных людей вообще не бывает. Просто есть более странные и менее странные.

Милуоки, Ребекка, Милуоки! Порядок, умеренность и приверженность к чистоте, буквально разъедающая душу. Достойные люди делают все от них зависящее, чтобы вести достойное существование, их не в чем упрекнуть. Они честно выполняют свой служебный долг, занимаются хозяйством, любят детей (большую часть времени), ездят всей семьей в отпуск, навещают родственников, украшают дом к праздникам, тратятся на одни вещи и копят на другие; они хорошие люди (большинство из них, большую часть времени). Но если бы ты была мной, юным Питом Харрисом, то почувствовала бы, как вся эта размеренность иссушает, убивает тебя. Все радости какие-то слишком незначительные, все какое-то ничтожное, чересчур мелкое: ни героизма, ни гения, ни отчаянного порыва к чему-то невероятному и недостижимому. Если бы ты была Питом Харрисом, прыщавым юнцом с прямыми волосами, ты бы тоже мечтала вырваться из этой тихой гавани, где безраздельно властвуют здравый смысл и протестантское поклонение простоте и обыденности, эта извечная убежденность истинно верующих, что яркость и риск не только небезопасны, но — хуже того — неинтересны.

Стоит ли удивляться, что Мэтью бежал из родительского дома на третий день после школьного выпуска. И вскоре переспал с половиной мужского населения Нью-Йорка.

Нет, замолчи, так нельзя говорить, это неправда. Не Милуоки погубил твоего брата.

— Если бы ты сам здесь вырос, — сказала Ребекка, — твой романтический энтузиазм сильно бы поубавился.

— А я не хочу, чтобы он убавлялся! Понимаешь, совсем не хочу. Перед ужином Миззи рассказал мне про Авраама Линкольна.

— Он всем рассказывает про Авраама Линкольна.

— По-моему, он его перепутал с Суперменом и Джонни Эпплсидом.

— Да. Ему обязательно нужно что-нибудь присочинить. Мы все разъехались, и мама, не знаю… как-то перебарщивает… она слишком его любит. Впервые в жизни она, по-моему, не справляется со своими материнскими чувствами. Когда я росла, у меня были Роуз и Джули. Они мне читали, помогали делать уроки…

— Джули я не нравлюсь, верно?

— С чего ты взял?

— Не знаю. Мне так кажется.

— Понимаешь, она меня охраняет. Вот и все. Это забавно, потому что вообще-то она довольно безбашенная.

— Серьезно?

— Ну, может быть, сейчас уже не так… Но в старших классах…

— Она была безбашенная…

— Угу.

— То есть?

— Ну, не знаю. У нее было много мальчиков.

— Расскажи.

— Тебя это возбуждает?

— Немного.

— Мы говорим о моей сестре.

— О'кей. Расскажи всего одну маленькую историю.

— Все-таки все мужчины — извращенцы.

— А женщины нет?

— Так уж быть, Чарли. Одну историю.

— Чарли?

— Сама не знаю, почему я так тебя назвала.

— Ладно, давай рассказывай.

Ребекка лежала на спине, подложив руки под голову — худенькая, изящная, немного похожая на мальчика. Их поселили в так называемом "чулане", единственном месте в доме — кроме спальни Сайруса и Беверли, — где стояла двуспальная кровать. Когда-то это была гостевая, но выяснилось, что всякого хлама у Тейлоров больше, чем гостей, и этот хлам жалко выбрасывать. А в крайнем случае сюда вполне можно было поместить и редкого гостя — с соответствующими извинениями.

Выхваченные из темноты вирджинской луной у дальней стены виднелись три пары лыж, зачехленная швейная машинка, груда картонных коробок, помеченных "Xmas" [8] Традиционное сокращение слова Christmas (Рождество). , и целая коллекция разнообразных предметов, требующих починки и смиренно дожидавшихся теперь своего часа: устрашающе розовое бюро с ящиками без ручек, стопка старых стеганых одеял, облупившаяся гипсовая статуя святого Франциска, которой полагалось стоять на лужайке перед парадным крыльцом, и тропическая рыбина (марлин) на подставке (она-то как, а главное зачем тут оказалась?); на полке под самым потолком чернел глобус, похожий на погасшую луну, который мог бы уютно светиться, если бы кто-нибудь удосужился купить и ввернуть специальную лампочку. И это не считая прочих — невидимых — вещей и вещиц, томившихся, как души в чистилище, по пыльным углам, куда не проникали робкие заоконные лучи.