Е. Бирман - Рассказы

Теперь она схватила вторую мамашу, но та только подпрыгивала на паркете.

— Ну ничего, — сказала танцевальная дама и что-то долго писала в журнале.

Теперь она подскочила ко мне.

— Не собираюсь танцевать с вами, — сказал я, насупившись.

— А как же я узнаю, есть ли у вашего сына наследственная

склонность к танцам? — Учительница в наигранном удивлении развела руками. Я смотрел на нее и не отвечал.

— Ну ладно, — сказала пигалица и, убежав, вернулась с иголкой. Ловко, словно в маленькую подушечку для иголок на покое, она воткнула иглу мне в нижнюю губу и, когда кончик иголки вышел наружу, принялась обматывать вокруг нее нитку. Пока она это делала, я боялся шевелиться, но когда закончила, я спросил:

— Зачем это? — Странное дело, оказывается, иголка с ниткой в губе совершенно не мешают мне говорить.

— А зачем Аврам поднялся из Ура Халдейского и пошел в землю Ханаанскую? — спросила она.

— Чтобы стать Авраамом, — ответил уверенно я.

— Ну, вот — спокойно и рассудительно сказала ученая пигалица и сделала легкое па.

— Немедленно выньте иголку из моей губы, — потребовал я.

— Куда же я ее дену? — удивилась танцовщица.

— Пришпильте к моей рубашке.

— Ладно, — согласилась она добродушно.

На моей белой без кармашков рубахе с очень жестким красивым воротником, на груди (где сердце), иголка с обмотанной вокруг нее голубой нитью выглядела настоящей орденской планкой.

Я шел домой и был очень горд собою — мой сын будет уметь танцевать!

Я зашел в парикмахерскую побриться. Я не стал выбирать мастера и достался не мужчине и женщине — парикмахерам, а подростку.

Он побрил меня, но я не ушел, а сел в мягкое кресло для ожидающих — листать журналы, которые обычно лежат в парикмахерских.

Я перебирал их и тыльной стороною ладони водил по лицу и шее. Сгибом пальца я нашел ворсинки возле кадыка, а рядом само почувствовалось раздражение или порез.

Я поморщился.

Подошла женщина-парикмахер. Она взглянула на меня, и в глазах ее было сочувствие. Она вернулась с опасной бритвой и присела на валик кресла, в котором я возился с журналами. Я откинул голову, а она осторожно, будто я был ее ребенком, водила по моей шее бритвой там, где схалтурил

подросток. Хотя она делала это без мыльной пены, но было не больно.

«Вы были первым клиентом у мальчика», — извиняющимся полушепотом объяснила она.

Касания ее бритвы и рук были так приятны, что я задремал, а когда очнулся, обнаружил, что женщина уже не сидит на валике кресла, а спит у меня на коленях. Иногда она вздрагивала во сне, вжималась в меня легонько и губами касалась шеи. Три удара пульса, дрожь, слабое дыхание и губы на моей коже. Пять ударов пульса, и снова — движение губами, словно легкий поцелуй, слышный только из-за близости к уху.

Я поднял спящую женщину на руки и пошел вдоль коридора искать ее жилище. Я начал с самой дальней двери. Когда меня впустили, там, внутри, была одна комната с двумя кроватями у стен, на левой — сидел мужчина, не сказавший ни слова, а возле правой — суетилась вокруг маленького ребенка хрупкая женщина. Между кроватями под окном была батарея центрального отопления, и в ней было на удивление много ребер для такой маленькой комнаты. На окне не было занавески, но висело на вешалке, уцепившейся за гвоздь в том месте, где мог бы быть карниз, очень легкое летнее платье с рисунком из крупных бледных цветов. Я залюбовался на миг платьем, не колыхавшимся на закрытом окне.

«Вам знакома эта женщина?» — спросил я, указывая кивком головы на свою спящую ношу.

Хрупкая женщина кивнула не вполне определенно, но можно было понять, что знает.

«Где она живет?» — спросил я.

И снова ответ не был словесным, но из поспешных движений рук, ткнувшихся в окружающее пространство, я понял, что нечаянно пришел туда, куда должен был прийти, и нашел комнату, которую должен был найти.

Маленькая женщина в дополнение кивнула на платье, висящее на окне, и я увидел, что оно слишком велико для нее, но в самую пору той, которую я держал на руках.

«Наркотики?» — спросил я о своем странном, нежном, приятном грузе.

Снова кивок, который трудно истолковать.

Ножки мощного с виду стола приемной комиссии тонули в легком облачке. Может быть, поэтому массивный стол на та ком небольшом сгустке тумана в огромном бледно-голубом небе казался очень устойчивым. Он был наглухо закрыт с обращенной ко мне стороны. Ног приемной комиссии я видеть не мог.

Зато обращенные ко мне лица были очень внимательны, осуждение не читалось в них, но были они все заодно: кто-то наклонился в мою сторону всем туловищем, кто-то прищурил глаза, кто-то приблизил лицо. Да, они были все заодно, и фигура в центре стола, оставаясь прямой и недвижной, обратилась ко мне с вопросом:

«Почему же ты не остался с ней?»

Парторг Петров остановил меня в коридоре с крашенными синей масляной краской панелями и обычным своим шутливо-командным тоном предложил зайти к нему в партком. Я не был членом партии и очень удивился, но, зная Петрова, не ждал подвоха.

— Вот эту бумагу предлагается подписать. — Он протянул мне лист. Это был проект осуждения израильской агрессии советскими евреями. Я прочел.

— Ты же знаешь, — сказал я, — что мне не хочется этого делать.

Он засмеялся, как умел смеяться Петров, — даже в его смехе личное и общественное были отделены друг от друга. Это была характерная его черта: резко отделять друг от друга события и субстанции. Год назад он приехал с похорон друга, тогда он еще не был парторгом, а инженером, как все мы.

— Захлебнулся блевотиной, — без обиняков и даже приподнято объяснил он.

— Сколько ему было? — сочувственный женский вопрос из-за соседнего кульмана (тогда еще никто не подозревал, что кульманы, как паруса, скоро исчезнут, только брутальнее, чем паруса — напрочь, до единой особи).

— Сорок шесть.

— Молодой.

— Какой молодой? Сорок шесть. Старик, — сказал Петров, которому было под сорок, — самое время умирать.

— Помоги мне, я же знаю, ты пришел сюда, — сказал я, кивая на письменный стол и портреты вождей, — потому, что линии на ватмане у тебя получались кривыми (и ватманские листы скоро исчезнут).

— Зато линия партии у меня прямая, — ответил Петров и захохотал.

На новой, освобожденной, должности он не только не стал носить пиджака с галстуком, но энергично вышагивал по «конторе» в темном свитере с воротом под горло, отчего стал еще больше похож на соседа моего детства — малоразговорчивого шофера, с чьим приемным сыном мы играли в прятки в нашем общем большом дворе с дровяными сараями, бетонным колодцем и липовой аллеей. Когда я стал постарше, мать сказала мне по секрету, что бездетные шофер с женой взяли из детдома моего дворового друга. Он был удивительно безобиден. Однажды с открытым от восторга ртом он слушал, как моя бабушка с крыльца через забор неторопливо на идише пересказывала остановившейся на улице соседке свою беседу с цыганкой. Я начал оттаскивать его, но он упирался, вслушивался и шевелил губами. Когда бабушка закрыла за собой дверь деревянной веранды и соседка ушла, он зажегся весельем.