Е. Бирман - Рассказы

В другие разы, чтобы перебраться с берега на берег, мы отвязывали лодку, садились на весла и гребли наискосок, чтобы струи течения с зыбкими языками (как линии ландшафта на топографической карте) не отклонили ребристую лодку от точки, намеченной нами на другой стороне.

Однажды мы пришли на мою реку и увидели, что от скалы, где кончалась крутая тропинка, к большому камню на другом берегу, от которого начинается песчаный пляж, протянут металлический прут. Вдоль него движется лодка-паром поместительностью в пять стоячих и шесть сидячих мест. Седой старик на корме с деревянным «Т» и желобком на верхней его перекладине, то заклинивая, то передвигая «Т» вдоль прута, тащил паром от берега к берегу. Я плыл пятым стоячим пассажиром, а ты сидела шестой на скамейке, и обоим было ясно, что нам больше не нужно садиться на весла и бороться с течением.

В другой раз я пришел на реку один, но не было ни паромщика, ни парома, а был узкий, но прочный мост, прямой, некрасивый. Я перешел по нему с берега на берег, лег на песок и понял, что теперь мне не придется ждать, пока старик с седой бородой и в расстегнутой серой рубахе приведет паром с другого берега на этот.

Был и последний раз, когда я пришел на свою реку и увидел, что вся она, с берега до берега, сколько хватает взгляда, укрыта дощатым помостом. Я шел по помосту вдоль реки, надеясь, что за следующей излучиной закончится деревянная кладь и откроется река с разрушенным мостом и каменными порогами. Но везде между двумя берегами лишь змеился вместе с невидимой рекой штрихованный вдоль деревянный помост. Я понял: от устья и до того самого места, где впадает моя река в не мою реку, она закрыта свежеструганым деревянным помостом, погостом.

Я осознал, я понял, я догадался — я умер.

Юдо Глум приговорен к смертной казни за кривляния окружным судом города Кирьят-Кфара. Всем его обитателям с самого начала было абсолютно ясно, что приговор никогда не будет приведен в исполнение, потому что в Кирьят-Кфаре никогда никого не казнили. «Кирьят-Кфар вам не Европа, –

гордились жители, — здесь ничего не доводят ни до конца, ни до абсурда».

Поворот в сторону трагического исхода наметился, когда на улице, где жил Юдо Глум с женой, объявилась новая собака. Справедливость хрониста должна проявляться в первую очередь в вопросах причинно-следственных связей, и потому необходимо заметить, что поворот в сторону трагического исхода наметился с переезда на эту улицу хозяина собаки, а не самой собаки, которую привел хозяин на растягивающемся поводке. Но поскольку сам хозяин не лаял, то его появление прошло незамеченным. Лай же его собаки был до того похож на субботнюю сирену в Модиин-Элите, а собаки на этой улице до того склонны были к конформизму, что когда еще несколько псов за заборами и, конечно, Юдо Глум научились подражать этому собачьему имитатору, то суббота стала объявляться в Кирьят-Кфаре по нескольку раз на неделе, а иногда и трижды на дню.

Хоть был Юдо Глум человек приятный и необременительный как душистое мыло, и походка его была исполнена такого достоинства, будто ему много раз одноклассники выкручивали руки в детстве (так и было), все же у Юдо Глума издавна было немало недоброжелателей: во-первых, очень многие местные женщины и местный автобусный кооператив «Кфар», потому что Юдо Глум однажды сказал: «Когда я был подростком, со мною часто случались эрекции, вызываемые низкими женскими голосами или тряской в автобусе». Во-вторых, он был законченный графофон, то есть, как все графофоны, говорил написанными фразами. Этого ему было мало, он повадился изображать в разговоре запятую. Он рисовал ее в воздухе запятообразным движением головы, начиная снизу, с хвостика. К этому привыкли бы, может

быть, терпимые, в общем-то, жители Кирьят-Кфара, но Юдо Глум никак не мог решиться, как ему изобразить достовернее точку, что помещается в вершине запятой: двинуть вперед голову? выпучить глаза? Все было не то, собеседники его обижались, а Юдо Глум расстраивался. Он так и не нашел адекватного пластического выражения для запятовской точки и все еще продолжал обдумывать проблему, лежа на своем балконе под домашним арестом.

Не способствовало симпатиям к Юдо Глуму и его изобретение, с которым было связано немало несбывшихся надежд как самого Юдо Глума, так и жителей Кирьят-Кфара, — механическая птица для уничтожения комаров. Она оставила в Кирьят-Кфаре немало глубоких выбоин на стенах и потолках домов кирьят-кфарчан. Глядя с балкона в небо, Юдо Глум предавался и другим (филологическим) размышлениям. Он полагал, например, что любая фраза хороша только тогда, когда она не банальна, но сама мысль об этом способна свести с ума своей жужжащей банальностью.

А ведь еще никто не видел, как Юдо Глум пытался укоротить длинный волосок, который обнаружил у себя на правой брови. Он надевал очки и не мог до него добраться ножницами, он снимал очки и не мог его ни найти, ни поймать. Или как безобразно поругался он с Windows Word, когда кричал ему: «Будешь мне указывать, какое предложение слишком длинное, а какое нет!»

Правда, жена его по неосторожности, присущей многим женщинам в Кирьят-Кфаре, рассказала соседям, как сидели они однажды рядом у телевизора, когда показывали австралийских солдат, вернувшихся с войны в Ираке. Объятия, смущенный поцелуй в губы — сцена, избитая в кинематографе, но всегда такая трогательная в жизни, вызвала у Юдо Глума зависть.

— Я хочу, чтобы ты так же встретила меня, когда я вернусь из Ирака, — сказал Юдо Глум жене.

— Но ты же не в Ираке, — ответила супруга.

Юдо Глум, даже не досмотрев новости, ушел в кабинет и через пару минут прошел на выход из дома мимо смеющейся жены с обнаженной саблей, которую он вынул из ножен на стене кабинета. (Юдо Глум обожал оружие.)

— Ты куда? — спросила жена.

— В Ирак! — ответил Юдо Глум.

— Надолго?

— Пока правительство меня оттуда не выведет, — ответил Юдо Глум.

Жене его недолго пришлось хихикать, в наружную дверь постучали. Она открыла ее. Там стоял Юдо Глум, но в каком виде! Лоб и вся рубашка его были в крови! Глаза жены расширились, но, уловив запах кетчупа, приправленного чесноком, она рассмеялась и пошла досматривать телесериал.

— У тебя не найдется чего-нибудь, чем можно вытереть саблю? — спросил Юдо Глум ей вдогонку, указывая на то, что жена не успела заметить, — на «окровавленное» блестящее лезвие.

Собственно смертный приговор был обрушен на голову Юдо Глума за то, что, стоя на балконе и наблюдая за тем как грузовик пытался развернуться в тесной тупиковой улице, он кривлялся, помогая (утверждал Юдо Глум на суде) грузовику жестами: вертикально развернутую ладонь с кончиками пальцев, повернутыми влево (колеса), он осторожно двинул вперед, пока не уперся в воображаемый бордюр воображаемого противоположного тротуара, затем повернул кончики пальцев вправо, задний ход ладони, назад, еще назад, стоп! Теперь пальцы-колеса снова влево, ладонь вперед, облегченный вздох — машина ушла. Реальный грузовик застрял в переулке, застрял навсегда, потому что его перевернули, когда пытались вызволить, и теперь новую мебель для жителей разгружали на соседней улице.