Е. Бирман - Рассказы

В определенных условиях, думает Хигин, снайпер — следователь, судья и экзекутор в одном лице. Не всегда его задача — стрелять на поражение в заведомого врага. Иногда он страхует оцепление солдат, в которых в любую минуту могут полететь камни или бутылки с зажигательной смесью. В этой ситуации он не может стрелять без приказа.

Она вновь соскакивает на раму, чтобы завязать ослабший шнурок на ботинке. Она наклоняется, и ребра-каемки треугольника ее трусиков четко проступают сквозь узенькие светло-голубые шорты, на которых сзади что-то написано по-английски. Написано немного, потому что на этих шортах вообще не так уж много места. И уж точно это не ее имя. Он слышал, как ее окликнула пожилая дама, которая недолго потопталась на другой дорожке, — ее зовут Ализа. Треугольник трусиков усечен снизу, и таким образом у него нет вершины. Значит, это трапеция, а не треугольник, думает Хигин.

Если ситуация станет опасной для жизни солдат и приказ стрелять все же поступит, продолжает рассуждать Хигин сам с собою (он не очень сведущ в армейских инструкциях о правилах применения оружия), снайпер имеет право стрелять в конечности. Вполне возможно, снайпер сам разработал для себя свод наказаний в пределах его личной юрисдикции: пока никто из наших не ранен, он старается попасть в икру. Когда же он видит на лице солдата кровь от камня, он не обязан целиться так уж тщательно, а стрелять должен быстро, и тогда пуля может попасть прямиком в коленную чашечку. В этом случае ноге, скорее всего, конец. Пострадает и сон снайпера в последующие годы.

И снова она отрывается от беговой дорожки, на сей раз повисая над ней, опершись руками о поручни, чтобы одной ногой чуть сдвинуть резинку носка на другой ноге. Она так легка, что ни одного пятнышка пота не проступило на майке, несмотря на бег, правда, не слишком быстрый. И на двух руках она висит без всякого усилия, правда, недолго. Еще секунда, и она опять легко бежит, не глядя на приборы, показывающие время в пути, пройденное расстояние, а если подержать несколько секунд рукоятки пульта, то и пульс бегущего. Но зачем ей знать частоту своего пульса? Она не прикасается к рукояткам.

Вряд ли она была снайпером во время армейской службы, думает Хигин. Во-первых, он не слышал о женщинах-снайперах в израильской армии, во-вторых, судя по речи и имени, она не из «русских», которых, говорят, много среди снайперов, потому что уроженцы страны уступают им в сосредоточенности и терпении. Она слишком быстра и подвижна, чтобы сидеть перед экранами радаров. Вряд ли досыпала, подложив под голову руку, на огромном столе, уставленном пластмассовыми стаканчиками с пробами мочи на призывном пункте. Слишком независима, чтобы разносить кофе. Хигин так и не разгадал, какая воинская специальность могла быть лет пять назад у его случайной соседки по спортзалу. Он замедляет, а затем и останавливает беговую дорожку. Выходя из зала, он бросает на нее быстрый взгляд. Но то ли оттого, что дверь слишком далеко, то ли оттого, что он очень старается, чтобы взгляд его выглядел случайным, этот взгляд-выстрел не помогает инженеру Хигину уточнить ее образ.

Кто же будет сидеть в его кресле для снайпера?

Мой приятель по работе совсем недавно развелся с женой. Он был в подавленном настроении. Может быть, поэтому, хотя все вопросы мог бы решить («закрыть» — принято было говорить в инженерной среде) каждый из нас в одиночку, босс послал нас вдвоем в Санкт-Петербург, который тогда еще был Ленинградом. Но я буду называть его Санкт-Петербург, или просто — Петербург.

Перед отъездом я спросил босса, был ли он знаком с бывшей женой моего будущего попутчика. Босс изобразил на лице нежелание начинать разговор на эту тему, но поскольку я продолжал смотреть на него, буркнул коротко: «Норовистая бабенка». Видимо заразившись от собственных слов, он продолжил уже без всякого побуждения с моей стороны.

— Например, спросишь ее, читала ли она «Роман с кокаином», — сказал он, складывая бумаги на рабочем столе в дальний правый угол, — она непременно скажет: «Читала». И все. Тебе уже хочется пинком добыть из нее развернутый ответ, но ты вежливо спрашиваешь: «Ну и как?» И тут услышишь в ответ какую-нибудь ахинею, из которой следует, что она высокоморальная особа, очень чувствительная ко всякой грязи, хотя широта взглядов ей не чужда и художественные особенности романа она высоко ценит.

Босс прихлопнул бумаги толстой тетрадью, в которой он делал записи на память, и тем дал мне понять, что тема закрыта и что у нас обоих есть неотложные дела.

Поезд идет в Санкт-Петербург 24 часа. Это неудобно. Если уж ехать на поезде, то 12 часов — и только до Москвы. Можно сесть в поезд вечером, послушать стук колес, пару часов поскучать, выспаться ночью, а утром, приведя себя в порядок и позавтракав, бодреньким сойти на Курском вокзале и отправиться по казенным делам. Мы бы, конечно, сели на самолет, но авиабилетов не достали и, не имея выбора, поднялись в зеленый вагон железной дороги. Моя жена успела запечь для нас курицу, приятель принес бутылку крымского «Кокура», и после двух-трех часов, в течение которых мы молча следили за мельканием в окне давно знакомых пейзажей, одновременно пришел голод и опустилась тьма. Мы ужинали так же молча. Я не знал, как помочь ему снять напряжение, в котором он находился в последние дни, и наугад спросил его о Тюле. Эту кличку наш общий знакомый заработал, рассказав в подробностях в курилке мужского туалета о том, как жена таскала его по магазинам, выбирая тюлевые занавески.

Он ответил сначала неохотно, но потом глаза его блеснули, и я понял, что в рассказе о Тюле он нашел какую-то аллегорию, которая поможет ему выплеснуть накопившуюся в нем тяжесть. С Тюлем он работал в фирме, из которой пришел к нам. Он поступил на работу туда сразу после института, Тюль был на три года старше его, он знал едва ли не наизусть многое из Ильфа и Петрова, с удовольствием и к месту цитируя. Еще раньше, чем он признал моего приятеля и нынешнего спутника как инженера, Тюль почувствовал к нему расположение, когда тот, отозвавшись о шедшей в кинотеатрах немецкой комедии, целиком построенной на пинках в задницу, изложил вычитанную им где-то теорию о различиях немецкого и французского юмора (французский якобы увлечен передней стороной человека, немецкий — задней). С тех пор между ними царило доверие и взаимопонимание.

Это доверие и позволило ему однажды спросить у Тюля, каким образом тому удалось укоротить даму, вечно читавшую безалаберному Тюлю назидания по поводу его упущений в работе. Она надолго усаживалась перед Тюлем, тихо выговаривая ему, пока он постукивал карандашом по столу. Лицо ее, и без того болезненно-красное, становилось еще краснее, а в глазах просыпалась нездоровая страсть. Но однажды это прекратилось. Через две-три недели мой приятель решился спросить Тюля, что случилось и почему она потеряла к нему интерес. Тюль снял очки, протер их, чуть прищурил правый близорукий водянисто-синий глаз, улыбнулся своей мальчишеской улыбкой в рыжеватые усы и сказал: «Я однажды наклонился к самому ее уху и тихо, чтобы никто больше нас не услышал, сказал ей: пошла на х..!». Мой приятель счастливо рассмеялся, как, видимо, смеялся и тогда, когда услышал эту историю от Тюля впервые. Он поставил стакан с «Кокуром» на столик, отложил недоеденную куриную грудку, обтер салфеткой руки и продолжал смеяться, глядя то на свои руки, то на вагонное окно, в котором из темноты иногда возникали огоньки деревни, слишком слабые из-за света в купе, чтобы можно было разглядеть что-то, кроме самих огней. Отсмеявшись, он посерьезнел и принялся объяснять мне, что к тому времени он был уже на очень хорошем счету у начальства, дама эта к нему лично никогда претензий не предъявляла и совершенно непонятно, почему он вдруг почувствовал такую солидарность с Тюлем. Сам он никогда на подобное не решился бы, сказал он и снова рассмеялся. Еще через полтора года, продолжил он, получив очередное повышение и заняв место, на которое, как выяснилось, Тюль тоже претендовал, он оказался в неловкой ситуации: вышло, что, придя на три года позже Тюля, он обошел его. Слушая, я очень ясно вспомнил самого Тюля и легко представил себе, как он тогда посмотрел на моего нынешнего попутчика, не снимая очков, улыбнулся все той же мальчишеской улыбкой, постучал карандашом по столу и через месяц принес заявление об увольнении.