Джим Гаррисон - Зверь, которого забыл придумать Бог

Из дальнейших записей я сумел понять, что он часто ночует «в воздухе». Слово «humock» я принял за «hummock», то есть лесистый холм среди болот, но потом решил, что, наверное, Джо имел в виду гамак. Я знал, что он любит лазить по деревьям, хотя не в такой степени, как плавать. Я также помнил старый гамак, пропавший из моего дровяного сарая.

Пока я жевал кукурузу с мясом далеко за полночь, мне пришло в голову, что я снова могу стать жертвой своей зависти. С юношеских лет я чувствовал свою неполноценность, безусловно совершенно обоснованно. Я читал достаточно много литературы по ботанике, антропологии, истории, географии и даже физике, если назвать хотя бы несколько областей моего любительского интереса, и видел блеск ума, заставлявший меня чувствовать себя дураком — ощущение верное в том смысле, что я был профаном в этих областях. Последнее соображение не снижало градуса моей зависти, которая просто сжигала меня изнутри. Однако я не спешил идти на обычную в нашем обществе меру, заключающуюся в решительном игнорировании творений гения. Например, когда в возрасте тридцати без малого лет я только начинал собирать книги, моя дядя, бывший моим наставником в этом деле, предостерег меня от пренебрежительного отношения и недопустимых сравнений. Я неуважительно отзывался о Лэнгстоне Хьюзе и Ричарде Райте, отдавая предпочтение тогдашнему новичку Ральфу Эллисону. Я предусмотрительно купил сразу пятьдесят экземпляров «Человека-невидимки», целую коробку. Дядя выговорил мне за то, что я отношусь к литературе как к бегу в мешках, и сказал, что мое чувство неполноценности перед лицом любого хорошего произведения вполне естественно. Конечно, литературное сообщество в худшей своей части действительно относится к литературе как к бегу в мешках, но это коллективная глупость.

Моим слабым местом — и именно здесь, вероятно, Джо являлся для меня стимулом — всегда был недостаток воображения. Однажды в Барселоне, в возрасте тридцати с небольшим лет, я просто-напросто выбросил двуязычную антологию испанской поэзии с балкона дорогого отеля и украдкой глянул за перила, чтобы посмотреть, не попал ли я в кого-нибудь из потока гуляющих внизу. Я множество раз успокаивал себя мыслью, что трое моих знакомых с самым необузданным воображением ничего не достигли в жизни, но потом перестал, осознав, что и я со своим неразвитым воображением тоже мало чего достиг. Испанская поэзия заставляла меня кипеть ревностью, поскольку я не мог создать метафору. Даже плохую.

Энн приехала около четырех утра, вскоре после того, как я наконец заснул. Она малость смахивала на фотографию выжившего узника Треблинки: воспаленные глаза, вяло обвисшие волосы, нервное подергивание лица и беспрерывное сморкание. Страшно усталый и довольно раздраженный, я налил ей несколько унций кальвадоса и вернулся в свою постель на чердаке, отказавшись жертвовать ради нее комфортом, словно сексуально озабоченный подхалим. Когда я поднимался по лестнице, она, задыхаясь, сказала, что Эдна сообщила ей по телефону о том, как Джо запал на четырнадцатилетнюю девочку и убежал к ней. Добрая старая Эдна. Притворно сонным голосом я пробормотал, что поговорю с ней утром. Пока я лежал в ожидании сна, прислушиваясь к шуму душа внизу, мне пришло в голову, что, возможно, Джо нуждается в своем триедином звере по причине, указанной Клодом Штрауссом: создание подобных мифологических животных так же необходимо, как строительство гнезд. Если развить мысль дальше в терминах моей плохо усвоенной «Дарвинистской нейрофизиологии», возможно, звери Джо сродни нашему собственному импульсу к созданию первых религий, карты богов. Я также задался вопросом, существуют ли чудовища, по каким-то генетическим причинам сохранившиеся в нескольких из наших двенадцати миллиардов нейронов. Теперь наши чудовища совершенно абстрактны, но на заре нашей коллективной истории они были вполне реальны. Я представил (разнообразия ради) пещерных жителей где-нибудь в окрестностях Сарла во Франции, отбивающихся от двухтысячефунтового пещерного медведя. Бог знает от кого приходилось отбиваться двумя миллионами лет раньше в Африке.

Около пяти утра, вскоре после рассвета, Энн по собственной инициативе поднялась ко мне на чердак. Все вышло в высшей степени комично, поскольку я находился в фазе БДГ-сна и мне снилась одна ночь с женой, когда в семидесятых, после замечательной недели в Ки-Уэст (мне повезло упросить Теннесси Уильямса подписать почти все его опусы), мы заехали в Палм-Бич навестить ее тетку. Тетка была мерзкой старой каргой республиканского толка, страшно терроризировавшей своих шестерых слуг-латиноамериканцев. Она беспрерывно жаловалась на демократов во время обеда в одном из тех кошмарных «европейских» ресторанов, которым отдают предпочтение многие богатеи, где невозможно отличить телятину от рыбы, поскольку все обильно поливается «специальным сосусом шеф-повара Пьера». После безобразной ссоры насчет минимальной заработной платы (тетка владела мыловаренным заводом в Цинциннати) я удалился прочь и снял номер в «Брейкерз» неподалеку, поскольку машину оставил жене. Свободным в отеле оказался только возмутительно дорогой люкс, но я был слишком зол, чтобы мелочиться, и заказал наверх свое любимое «Кот-Роти». Так или иначе, жена нашла меня там, и мы оба находились в таком диком раздражении, что трахались, как никогда за все время нашего супружества. «Просто улет», как говорили раньше.

В общем, я видел потрясающий, хотя и искаженный сон об этом супружеском празднике секса, и когда я проснулся, Энн пристроилась ко мне сверху для пятисекундного спринта. Она пробормотала, что просто хочет выразить благодарность за мою доброту. Все еще в сонном состоянии, не вполне понимая, Энн это или моя бывшая жена, я просто смотрел в дощатый потолок, гримасничая от боли, пронзившей мою простату, как раскаленная шляпная булавка. Когда боль утихла, я снова начал засыпать, но Энн принялась плакать. Это пятисекундное совокупление начало казаться одной из самых сомнительных сделок в моей жизни, но тут, по счастью, во двор прилетела стая воронов. Я быстро перебрался на скамью у окон, поскольку вороны наведываются ко мне редко и обычно где-то в это время, в середине августа. Я тихо покаркал, но они не встревожились, так как уже привыкли к моим идиотским попыткам межвидового общения. Энн сначала разозлилась, что вороны интересуют меня больше, чем ее горе, но потом присоединилась ко мне на скамье. Там был один громадный бородатый малый, прямо-таки доисторический ворон, безусловно самый крупный из всех воронов, мною виденных, но, с другой стороны, я не доверяю своему посредственному зрению, а птица частично находилась в тени кедровых ветвей. Дюжина воронов резвились, прыгали, сдавленно хихикали, клекотали и посвистывали. Все голубые сойки и вечерние дубоносы, обычно собиравшиеся у кормушки в этот час, обратились в бегство, кроме одной отважной самки дубоноса. Я восхитился ее прелестным римским носом, напомнившим мне нос Энн. И тут меня потрясла мысль, что, возможно, громадный малый на кедре и есть птица Джо. Я повернулся к Энн, которая положила локти на подоконник, отчего ее голые груди приподнялись. Она стояла на скамье на коленях, что придавало холодному унылому ложу вид, наверняка приятный для взора. Я занял смелости у воронов и сказал, что должен взять маленький бинокль, который держу на тумбочке на случай появления птиц и зверей. Таким образом я получил возможность взглянуть сзади на приподнятую попку Энн у окна и почувствовал острое желание провыть: «Хвала Тебе, Господи», но, разумеется, не сделал этого. Мой член опять стал набухать, дав старикашке повод для известной гордости, но когда я вернулся к окну, Энн рассмеялась, легонько его пожала, а потом ушла вниз.