Эрвин Штритматтер - Романы в стенограмме

Эцольд безжалостно вытряхнул осколки на лабораторный стол, схватил лампу и вылил остатки «керосина» в пробирку.

— Вода, — сказал он.

— Но ведь пахло керосином, — возразил кто-то из моих друзей, не подозревая, что я обмазал лампу керосином снаружи.

Эцольд поставил мне кол.

— За недостаточно ловкий обман, — сказал он, — в армии получил бы трое суток ареста. — Шрам на его лысине сиял как знак отличия.

Так я впервые столкнулся с извечной враждой поэзии и науки. А может быть, здесь противостояли друг другу псевдопоэзия и псевдонаука?

Эцольд использовал свой триумф, чтобы со всей твердостью объявить нам: все умения факиров — обман, ложь и иллюзия; все так называемые чудеса растворяются в кислоте науки.

Но и триумф Эцольда был недолгим, ученики ворчали, а наш первый ученик спросил:

— А как же тот человек на ярмарке?

— Жульничество.

Эцольд принялся разоблачать чемпиона голодовки из Берлина. Безработица многих вынуждала тогда рисковать своим здоровьем. Тот человек в Берлине, он прозывался Джоли, много дней подряд лежал в стеклянном ящике, выдавая себя за чемпиона голодовки, и тем поражал зрителей, ночью сообщники поили его через вентиляционную трубку его запаянного гроба жидким шоколадом.

И тем не менее, тем не менее человек на нашей ярмарке был настоящим. Его закапывали в землю на глубину в один метр примерно на час. Перед этим он упирал язык в нёбо, ложился ничком на дно могилы, и все мы, в том числе и городские полицейские, помогали утрамбовывать землю над заживо погребенным.

Мы ждали час, в это время помощник зарытого подымал балаганный тарарам, зазывая посетителей ярмарки и получая с них деньги. Потом он выкапывал из-под земли своего компаньона и тряс, пока тот не просыпался. Заживо погребенный говорил с нами, а взрослых за особую плату шепотом посвящал в свою тайну.

К сожалению, учитель химии Эцольд был лишен возможности присутствовать при этом событии: ему помешали обстоятельства, объяснял он; мы знали, что эти обстоятельства — винный погребок Гесснера.

Я рассказал Чарли Винду о своей неудаче. «Хороший циркач не даст себя разоблачить. Настанет день, и ты загипнотизируешь его и превратишь в подобие трупа», — сказал Чарли, и его пшеничные усики приподнялись.

Мои поездки с цирком Винда становились от воскресенья к воскресенью все дальше, и все шло теперь не так хорошо, как вначале. Столяр потребовал, кроме контрамарок, платы за каждый день пользования граммофоном. Карле заявил, что платить не может, и дочки Винда заменили своими песенками граммофонную музыку.

Еще через воскресенье хозяин сюртука тоже потребовал плату за прокат своих вещей, они-де страдают от разъездов. Чарли и ему отказался платить и попробовал обойтись свадебными штанами Петера Потера.

Лопнуло терпение и у помещика, ему надоело, что его второй кучер Петер Потер строит из себя шута в цирке своего зятя, а кончилось тем, что братья Потеры потребовали, кроме ужина и пива, за которые после каждого представления платил Чарли, еще и гонорар.

Гонорар? Этого не хватало! Разве они не члены одной семьи? Чарли относился к своим шурьям не лучше, чем когда-то Мюлтон к нему; он скупился, он хотел расширить свой цирк.

Когда воскресные поездки растянулись на весь день, от них стала уклоняться Мина; они все дальше и дальше ездят по свету, и ее того и гляди начнут принимать за цыганку, нет, этого она не допустит, нет, нет. Она и ее дочери не станут бродяжить, они люди честные.

Единственным, кто хранил верность Карле Винду, был я: пять воскресений возил я цирк и ждал теперь уроков гипноза, но в середине недели откатчик Франц Дичке, отлучавшийся по своей надобности в квершлаг, вернувшись, нашел своего забойщика Карле Винда бездыханным. Он оглядел рабочее место: ни обвала, ни поломанной стойки — он не мог понять, отчего умер Винд Карле.

Это случилось в ночную смену, Дичке вытащил безжизненного Винда в главный штрек, положил его на вагонетку с углем и отправил наверх.

Шахтный санитар ощупал и выслушал Карле и объяснил: «Он уже не жив, но еще и не совсем мертв».

Разбудили возчика и велели запрягать. Угольную повозку устелили сеном, на сено положили Карле Винда, и возчик повез его в город.

Около пяти часов утра повозка остановилась у дверей больницы, но кузов ее оказался пуст. Санитары с носилками обругали возчика:

— Чего ты привез нам? Сено? Мы не фуражный склад.

Через два дня после исчезновения Карле Винда младший Потер, в обрезанных штанинах, принес мне вывернутый наизнанку конверт от получки, заклеенный клейстером. Потер-младший клялся, пусть у него язык отсохнет, но в суматохе он позабыл о письме, может, в нем есть какие известия о Карле или по крайней мере вознаграждение.

Но в конверте не было ни вознаграждения, ни известий — во всяком случае, когда я его получил, — там лежала записка на клочке газеты, в которой Чарли Винд в своей обычной манере правописания сообщал: «Люди гипнозируют себя сами».

— Карле тебя одурачил, — сказал отец, к счастью, он ничего не добавил.

Матушка промолчала, ее часто обманывали цыгане, и доверчивость я унаследовал от нее.

Мина Потер выплакала свою порцию слез. Петера Потера дразнили: «Тебе-то, старому кучеру, полагалось бы знать, что лошадь, однажды закусившая удила, сделает это еще раз». Суеверные женщины шушукались. Наконец-то Карле Винда унесла нечистая сила.

Мина Потер попробовала заговорить о пенсии, полагающейся вдовам шахтеров, но господа из шахтоуправления отклонили ее просьбу: если из шахты вынесли труп Карле Винда, так где это видано, чтобы труп сбежал? Кроме того, Винд в упомянутый день отрабатывал свою последнюю смену, так как за столько-то дней был предупрежден об увольнении.

Через месяц после того, как Чарли исчез, Мина Потер получила деньги. На почтовом извещении стояло: «По поручению Чарли Винда, allround-man, странствующего артиста на все руки».

Мина снова плакала. Примириться со смертью Карле было легче, чем с мыслью, что он странствует по свету, пренебрегая ею. Ах, не надо было ей отпускать его одного с цирком!

— Ты что, и вправду хотела заделаться цыганкой? — спрашивали ее крестьянские дочки.

Вскоре деревня получила новую тему для разговоров: Карл Пильхер, старый пьяница, повесился. Мина начала утешаться со вдовцом Метишке, может быть, когда никто не видел, она собирала маргаритки и для него. В конце концов, Мину не в чем было упрекнуть, не она кого-то бросила, а «совсем наоборот, противоположно», говорил Петер Потер.

Мне не суждено было с триумфом загипнотизировать одноклассников. А как мне хотелось доказать Эцольду, что его ум можно парализовать не только в винном погребке Гесснера!