Анне Рагде - Тополь берлинский

А как насчет прощания в больничной часовне сегодня вечером? Тур захочет?

— Я попрошу его вам перезвонить.

Она стояла, прижав к уху резиновую перчатку, и думала о его словах, что, мол, ей не понравится в этой семье. На прощание она сказала:

— Мы тут с Эрлендом прибираемся.

Эрленд тоже там?

— Здесь все так запущено, — ответила она. — Кто-то же должен…

Он прервал ее, спросив, надолго ли они останутся.

— Откуда мне знать? — сказала она. — Все совершенно… Она же только что умерла! Может, и вы приедете?

Он не собирался. Не сегодня. Но, конечно, они должны собраться все вместе в ближайшие дни и продумать церемонию.

— Вы не хотели приезжать. Ваша мать умерла, а брат… И когда… ваши родственники в отчаянии, то надо …

Ей следует успокоиться. Она ведь ничего не знает. А у него нет времени на долгий разговор.

— И у меня тоже, — сказала она и повесила трубку.

Эрленд стоял на коленях перед холодильником и смеялся.

— Телефон загажен, — сказала она. — Надо его отключить и оттереть.

Ужас не в том, что ее больше нет, а в том, что она его к этому совсем не подготовила. Не говорила, что чувствует себя старой и несчастной. Хутор был не его, и непонятно теперь, что из этого всего выйдет. Послать всех свиней на бойню сразу после Рождества? Продать? А что ему делать, где жить? И Турюнн решила переночевать, теперь она сама захотела, а его это совсем не радует. Что она обо всем этом думает? А Эрленд? Что ему здесь надо? Он больше не хотел пить. Надо поговорить с Маргидо. Не переодев комбинезона и не сняв сапог, он пошел в дом звонить.

Он стоял в дверях кухни и не верил собственным глазам. Они затеяли уборку. В материных парадных передниках. Два больших мешка, набитые мусором, стояли посреди кухни. Он заметил пакеты с мукой и банки из-под сметаны сверху. Занавески они сняли, из окон лился свет.

— Что это вы надумали? Не надо выбрасывать ничего из маминого…

— Надо, — отозвался Эрленд. — Здесь все ужасно запущено. Сплошной хлам.

— Мы же поддерживали тут порядок! И я тоже, когда мама попала в больницу.

— Значит, тебе пора носить очки, — сказал Эрленд.

— Как же так… не успела она умереть!

— Но мы собираемся здесь пожить, — ответила Турюнн. — Поэтому надо…

— Вам нечего здесь делать!

Он пошел в контору, Турюнн за ним, он тяжело опустился в кресло, она встала перед ним, держа в руках капающую тряпку.

— Маргидо звонил.

Она передала, о чем он говорил, что он покроет все расходы и что спрашивал, хотят ли они устроить прощание вечером в часовне.

— Нет. Мы же все ее сегодня видели. Я позвоню ему и скажу.

— Твой отец ее не видел.

— Ему и не надо.

— Может, ты его хотя бы спросишь? Чтобы он мог сам решить? — предложила она.

— Нет, он не сможет. Он не перенесет этого.

Он понял, что она проглотила его оправдание, поверила. Она продолжила:

— Знаешь… здесь будет красиво! Мы не выбрасываем хорошие вещи, только старый мусор. Купим все новое, и Эрленд говорит, тут полно чистых полотенец и прихваток в шкафу. Мы поживем здесь и поможем тебе.

— Не обязательно же менять все! И занавески… Они всегда здесь висели. Она же только что…

— Занавески мы замочили. Повесим их потом обратно. Погладим и повесим. Все будет как раньше, только чище. Еще мы купили поесть.

— Вот как. Значит, занавески не…

— Нет. Мы их обязательно повесим обратно. Чистыми и красивыми.

Он уловил в ее голосе покровительственные нотки, она разговаривает с ним, будто с ребенком, а сама — взрослая — повторяет и успокаивает.

— А почему тебя так волнуют именно занавески?

— Нет. Я только…

Как ей объяснить, что они всегда сидели перед этими занавесками, он и мать, говорили о погоде, приподнимали занавеску, чтобы взглянуть на термометр или на двор, на выпавший снег или на дождь, на вечерние тени, проплывавшие мимо дерева на дворе, и пили кофе, и перекусывали чем-нибудь сладеньким. А теперь окно какое-то голое, квадратное… Они здесь всегда висели.

— Мы часто там сидели. Мы с матерью, — сказал он.

— За столом у окна?

— Да.

— Болтали, и вам было хорошо?

Ему вдруг стала неприятна снисходительность в ее тоне, захотелось вытрясти ее из этой роли, снова оказаться старшим. Горе касалось только его.

— Говорили обо всем на свете. Мать часто рассказывала про войну, — ответил он.

— Ну да, так, наверное, со всеми, кто ее пережил. Я могу это понять.

Он снова ее полюбил, она ведь могла сказать, что все старики никогда не забудут войну, но не сказала.

— Она много знала, следила за событиями. Гитлер хотел построить здесь огромный город. На пятьдесят тысяч домов и самую большую в мире военно-морскую базу, — продолжил он.

— Здесь? Врешь.

— Не вру, нет. Они еще посадили деревья, немцы. Берлинские тополя, которые привезли с собой. Чтобы не тосковать по дому. Рассадили их повсюду. Но это не помогло.

— Они умерли?

— Нет. Выросли и стали огромными. Когда немцы уходили, стояла жаркая весна.

— И об этом вы с ней говорили, — сказала она.

— Да. Мать говорила… она всегда говорила: что смогло вырасти, остается надолго. Ее очень занимали эти деревья…

Он замолчал, уставившись в половик. Тот был грязным. Первоначальные цвета уже не разобрать. Турюнн могла бы что-нибудь произнести в ответ, что у него путаются мысли и он выпил слишком много виски, и теперь сидит тут, как дурак, и несет что-то про занавески, и военно-морскую базу, и немецкие деревья. Но она только кивнула несколько раз, будто понимая его, и вернулась на кухню. Оставила дверь открытой, по радио началась музыкальная передача, передавали иностранные рождественские песни.

Он посмотрел на письменный стол, порылся немного в бумагах, наткнулся на пачку этикеток от кормов. Скоро сдавать годовой отчет, хуже работы просто не бывает, и ему придется все делать одному.

Мать обычно слушала его жалобы, отвлекала его от бумаг, когда он совсем отчаивался, приносила кофе и иногда свежую выпечку. Они купили еду, Эрленд и Турюнн. А морозилки забиты. Много ягод, пролежавших там несколько лет, но, наверное, есть еще мясо и рыба. Мысли блуждали, виски не помогло, только вызвало боль и раздражение в желудке. К счастью, он выпил не много. Не надо было ей рассказывать о немцах и тополях, это принадлежало только им с матерью.

— Я пошел разбираться наверху, — услышал он голос Эрленда. — Держи кулачки. I’m going in [8] Я захожу (англ.). .

— Нет! — Тур вскочил с кресла и выбежал в коридор. — Нет, — повторил он.

Эрленд держал в руках ведро, из которого валил пар, запечатанную упаковку с тряпкой и бутылку моющего средства.

— Только не… Не надо, нельзя, — сказал Тур.

— Что нельзя? — спросил Эрленд.

— Только не ее комнату.