Анне Рагде - Тополь берлинский

Они закончили и собирались в дом к обеду, когда она сказала:

— Распакуй свертки сейчас. Мы же не дарим подарков остальным, и будет нечестно, если ты развернешь их в доме. Я видела, они стоят у тебя в мойке.

Значит, видела. И бутылки в шкафу, акевит и шерри. Тогда будет странно не отнести акевит в дом. Эрленд сегодня громко жаловался, что монополия закрыта и что у них нет ничего, кроме пива, бутылки красного вина и какой-то датской настойки. Для него, Тура, и этого очень много, на крыльце стоят целых два ящика пива. «Но ведь на дворе Рождество, как же без акевита?» — жаловался Эрленд.

Шерстяное белье было очень хорошим. Он аккуратно сложил оберточную бумагу, разглядывая молодого спортивного мужчину на коробке.

— Господи, какое… какое замечательное! Не надо было…

— А остальные?

Кофе и леденцы на палочках, кружка в виде свиньи. Ручка — хвостик, он поднес ее ко рту и сделал вид, что пьет. Турюнн улыбалась, можно, наверное, ее сейчас обнять, думал он, вот, они стоят в одинаковых комбинезонах…

— Спасибо. Но у меня ничего нет для тебя, — сказал он и коротко ее обнял. Запах мыла еле чувствовался за запахом свинарника.

— Все в порядке, лучший подарок, если ты пустишь меня в ванную первой!

У него появилось несколько минут, чтобы собраться. Он достал бутылку акевита, поставил ее на скамейку, открыл одну бутылку шерри, сделал несколько глотков. Виски кончилось, долго так продолжаться не может. Только он ее похоронит, все вернется на круги своя. Но он может побаловаться алкоголем, пока тот у него есть.

Шерри согрел, застрял огнем в груди. Обед в комнате с камином; Эрленд бреет отца, обернув его полотенцем; датчанин с серьгой в ухе перед кастрюлями. Видела бы это мать! Да еще и в комнате с камином! Серебряные приборы пришлось продать, чтобы заплатить матери Турюнн.

«Ситроен» Маргидо стоял на дворе. Они встретились в коридоре, Маргидо снимал верхнюю одежду, он только что зашел. С кухни доносились ароматы. Двери были открыты, и тепло добралось даже до прихожей.

— Она в морге при церкви, — сказал Маргидо.

— Уже?

— Я отвез ее сегодня, больничный морг переполнен.

Всего в нескольких сотнях метров… Когда колокола зазвонили на рождественскую службу, они звонили и для нее. Он попытался ее себе представить. Белая. Она, наверное, лежала в чем-то белом, как все, со сложенными руками. Он решил посмотреть на нее в морге перед отпеванием, и на душе неожиданно стало спокойнее.

— Возьми с собой вот это, — сказал он и протянул Маргидо бутылочку акевита.

— Я же не могу выпивать. А если меня вдруг вызовут?

— Отправишься пешком.

Он взял чистую одежду, тщательно помылся. И будто обновился. Его грела мысль о том, что мать неподалеку, что он скоро ее увидит. И лежать она тоже будет здесь! Вечно! Не в этой ужасной больнице, ведь тяжелее всего было вспоминать ее там.

Здесь она была дома, почти на самом хуторе. И каждый раз, когда будут звонить колокола… Он почувствовал, как закапали слезы, но не стал их утирать, это были хорошие слезы, и мешались они с водой из душа.

Рубашка была не выглаженной, но чистой. Сгодится.

Спускаясь по лестнице, он услышал голос отца с кухни. Остановился посреди пролета послушать. Они разговаривали с ним, Эрленд, Турюнн и датчанин. Голоса Маргидо он не слышал. Очевидно, они дали отцу что-то крепкое, он же капли в рот не брал никогда в жизни, да он же сразу с катушек съедет!

— Но целый город! Я думала, мой отец шутит, — говорила Турюнн.

— И пятьдесят тысяч домов, — добавил отец.

— Да здесь едва бы хватило места для нескольких хуторов, — удивился Эрленд.

— Ной-Дронтхейм, — сказал отец.

— Так должен был называться город? — спросил датчанин.

Отец ответил не сразу, видимо, кивнул.

Но потом продолжил:

— Альберт Шпеер сделал модель. Двадцать пять квадратных метров. Из гипса. Всего города.

— Вы много знаете, — сказал датчанин.

— Ну, я теперь немного почитываю.

— А где сейчас эта модель? — спросила Турюнн.

— Она была в Берлине, — ответил отец. — Ее разбомбили в клочья вместе со всем остальным.

— А деревья остались, — сказал Эрленд. — Я их очень хорошо помню. Дедушка Таллак показывал их мне, когда я был маленьким. Растут, как нечто само собой разумеющееся, будто всегда здесь росли.

— Так и времени прошло шестьдесят лет, — заметил отец.

— Да уж, их не вырвешь и не отправишь в Германию, — засмеялся Эрленд. — Типа: привет! Вы тут кое-что забыли! Они завянут, еще не доехав до границы.

Тур поспешил на кухню. Отец сидел с пустой рюмкой, на столе стояла коричневая бутылка, у каждого было по рюмке, кроме Маргидо, он возвышался, опираясь бедром на кухонный стол и скрестив руки на груди.

— «Старой датской», Тур? — Эрленд протянул ему рюмку.

Так вот что было в коричневой бутылке. Он слышал об этой настойке, но никогда ее не пробовал. Он ожидал чего-то сладкого, но она оказалась горькой, непривычный вкус.

— Давайте, что ли, садиться за стол? — предложила Турюнн.

На обоих подоконниках стояли свечи, камин горел. На столе красовались высокие красные свечи и горшки с цветами из Ховстада и Снарли, где у матери были родственники.

Тур замер перед дверьми в изумлении. Словно оказался в другом времени. Датчанин выносил и заносил тарелки.

— Как хорошо, что у тебя в заначке оказался акевит, — сказал Эрленд. — Это был настоящий сюрприз.

Отец сидел такой чистенький, все в нем блестело: кожа, глаза, волосы, гладко зачесанные назад. Тур гадал, сколько рюмок настойки они в него влили, не задумываясь о том, что человек никогда не выпивал.

Тур сел с другой стороны и как можно дальше. Турюнн налила всем, кроме Маргидо, пива и теперь обходила стол с бутылкой акевита. В комнатах было тихо, радио выключили, и экран телевизора не светился. Датчанин принес соус в соуснице тоже из других времен, Тур ее хорошо помнил — мать прекрасно готовила соусы, а что может быть лучше хорошего соуса?

— У нас есть минералка и лимонад, — обратилась Турюнн к Маргидо.

— Лучше минералки, — ответил Маргидо.

Давно Тур не ел такой вкусной еды, он трижды брал добавку. Шкурка на мясе была нежнейшей, а соус настолько вкусный, что он забылся и от души макал в него картошку. На буфете он обнаружил Санта-Клауса с щипцами для орехов. Тут же стояла плошка с орехами, пачка фиников и миска с розовыми и зелеными марципановыми шариками. Пиво, акевит, свечи и вкусная еда наполнили его благодарностью и терпимостью. Еще никто не произносил тостов, надо бы начать. Он поднял рюмку.

— За… маму.

Он не слышал, кто его поддержал, ему пришлось закрыть глаза и сосредоточенно сглотнуть, прежде чем он смог выпить. Все молчали, склонились к еде. Дело сделано, он это сказал. Он понимал, что слова эти очень важны, хотя и не отдавал себе отчета, почему. Как-нибудь он об этом обязательно поразмыслит в свинарнике, когда останется наедине с животными.