Анне Рагде - Тополь берлинский

— И остается всего чуть больше недели до Рождества. Да как они могут! — воскликнул парень и поднял рулон фольги высоко в воздух, как ему было велено. Широкая волна отраженного света стекала с его рук, он напоминал атланта, держащего небо над головой.

— Это же лучшие дни! К ювелиру мужчины прибегут в последний момент, чтобы купить подарки женам. Мужья, которых мучают угрызения совести оттого, что целый год они подолгу задерживались на работе и неоднократно ходили на сторону; они размахивают своими кредитками и снимают с них такие заоблачные суммы, что кредитки просто горят от трения! Да и не только женам, еще и любовницам, любовницам тем более! К тому же витрина может оставаться в таком виде и после Рождества. Хозяевам это и понравилось. По крайней мере, некоторое время, весь январь, может быть. Здесь нет ничего красного. Ни ангелов, ни Санта-Клаусов. Ни снеговиков, ни снежинок. Слушай и учись. Скоро ведь Новый год, так? Это скорее новогодняя витрина! В самом деле, стоит поблагодарить «Карлсберг» за пропаганду хорошего вкуса!

Грузовик с пивом «Карлсберг» въехал задом в витрину ювелирного магазина два дня назад и уничтожил все рождественское убранство. В возникшем хаосе исчезли несколько колец с брильянтами и браслетов с изумрудами. Заказ на витрину был срочным. Они не хотели восстанавливать старую перед самым Рождеством. И платили щедро — именно за срочность, хотя декабрь был для Эрленда мертвым сезоном, поскольку рождественские витрины обычно оформлялись к середине ноября.

Он использовал серебро, золото и стекло. Раздобыл всевозможные подвески с ограненным хрусталем. Звезды, сердечки, капельки. Они свисали с потолка на невидимых шнурках разной длины, подсвеченные галогеновыми лампами настолько точно, что при малейшем движении взрывались кружевом ярких бликов. Подвески были отшлифованы еще точнее, чем обычные призмы, и демонстрировали высшее ювелирное мастерство. Боковые стены витрины он задрапировал серебристой материей, на полу лежала золотистая драпировка, из которой вверх поднималась стеклянная лестница с зеркальными полочками. За стеклом стояли торсы манекенов, завернутые в алюминиевую фольгу. Он убрал парики с голов и выкрутил руки. Один манекен он целиком обернул фольгой, оставив открытым одно ухо, чтобы можно было наслаждаться видом сережки. На другом манекене выделялась шея, украшенная серебряным колье с жемчугом. В правом углу витрины стоял веер из двенадцати серебристых рук, унизанных кольцами и браслетами. Просто, но удивительно зрелищно, словно компания женщин просунула руки сквозь дырки в полу и сладострастно тянется за серебром, золотом и брильянтами. Идея пришла ему на выставке в галерее «Металл». На фоне он хотел развесить длинный шлейф из фольги, который должен отражать свет, чтобы создалось впечатление разорвавшейся световой бомбы, заряженной ледяным блеском. У самого стекла перед протянутыми руками он хотел поставить два бокала шампанского и полупустую бутылку в разорванной подарочной обертке (будто кто-то только что распаковал подарок), открытую коробочку с брильянтовым кольцом и шелковыми трусиками-стрингами, словно кто-то небрежно бросил их перед бутылкой. Красное вино не годилось, через несколько дней оно бы выветрилось из бокалов, оставив следы на стенках, а шампанское прекрасно сочеталось с дорогими украшениями. Он не сообщил владельцу об этих трусиках, но ведь дело было в Копенгагене, хозяину должен понравиться этот намек на женскую благодарность.

От работы по телу расходилось тепло и ощущение счастья. Счастья, от которого иногда перехватывало дыхание. Он открыл бутылку шампанского и поднес ее ко рту.

— А мне?

Боже, этот удушающий ютландский диалект! Чем-то даже напоминает диалект его родных мест. «А мьне?»

Он отрыгнул пузырьки и сказал:

— Ты — подмастерье. А эта бутылка — часть витрины. Поэтому ее должен метить только я, своей слюной, своей ДНК, своей печатью.

Парень даже не улыбнулся. «И зачем ему только эта медово-желтая кожа на животе, если у него нет чувства юмора?» — подумал Эрленд.

В теле приятно отдавалось легкое опьянение, и он рассматривал готовую витрину снаружи. Он не мерз, несмотря на мороз, даже немного вспотел без верхней одежды, а может, и мерз, просто в данный момент ему было все равно. Витрина выделялась среди прочих, луч света в вечерней темноте, магнит для глаз, настоящая удочка для покупателей. И его снова окутало ощущение счастья, он вспомнил о подарке, который завтра получит от Крюмме, предрождественский подарок — возможно, он выклянчит его уже сегодня.

Эрленд снова заскочил в помещение магазина. Подмастерье сидит как пришибленный. Черт побери.

— Отлично. Ну, я пошел.

— Однажды ютландец-храбрец трёндера взял на прицел. Трёндер [2] Трёндер — житель норвежского Трёндерлага. в ютландца плюнуть успел, тут и настал ютландцу конец. Слышал?

— Трёндер? Это еще что?

— Я бы тебе показал, если бы не моя моногамность и аллергия на презервативы. Счастливого Рождества, дорогуша. Надеюсь, ты получишь то, чего искренне желаешь. Откуда-нибудь сзади.

Парень натянул джемпер. Когда из горловины появилась голова с прилипшими от статического электричества волосами, он сказал:

— Не надо вставлять мне такие старые шпильки. Я могу заплесневеть.

Эрленд захохотал:

— Вы видели! Видали! В нем все-таки что-то есть! Надо это холить и лелеять! Пока не заплесневел. Преждевременно.

— Это еще что за херня?

— Что за херня? Желаю тебе счастливого Рождества! И обалденно хорошего Нового года!

Лето прекрасно. В лете есть какая-то удивительная легкость, кожа смягчается, роса на стекле, смех голубыми ночами, потные подмышки, голые пальцы ног в сандалиях, запах водорослей, напоминающий о влажном раздолье. И весна прекрасна. Весна, когда все вот-вот проклюнется, раскроется, начнется заново, в этот раз по-другому, может быть, даже впервые, откуда ему знать, надежда ведь умирает последней. И осень. Почти лучшее время года. Резкий воздух, цветная листва на пригорке, красивая настолько, что кажется вырезанной вручную, горячий шоколад со взбитыми сливками, высокое небо, предвкушение. Но лучше всего зима. А посреди зимы — Рождество, на самом первом месте, переливается всеми красками.

Он пошел домой, спрятав руки в карманы своей дубленки, вдоль украшенных к Рождеству улиц; деревья усыпаны гирляндами, как в диснеевских мультиках, над головой черное небо, расцвеченное звездами, бледнеющими на фоне искусственных. Пешеходная улица была наводнена людьми. На лицах отпечаталось Рождество. Конечно, они отражали и усталость, и стресс, но в первую очередь красоту и потаенную радость. В шкафах прятались сюрпризы, тщательно, на манер ритуалов, планировались обеды, украшения, развлечения и излишества. Для него Рождество было самой сердцевиной года, из которой все остальные события расходились в разные стороны, снова сходясь на Ивана Купалу.