Е. Бирман - Протоколы с претензией

Пора одеваться. Нужно быть кретином, чтобы при женщине надевать рубашку раньше брюк. Но лучше не делать этого даже тогда, когда в комнате никого больше нет, по той же причине, по которой инструктор вождения требует включать предупредительный сигнал на повороте, даже если вокруг нет ни одной машины и ни одного пешехода. Момент, за которым обычно наблюдают женщины, – завязывание галстука, этого рудимента бархатных камзолов, надутых фонарями полосатых бриджей и шелковых чулок, натянутых на ноги, заключенные в туфли с бантами. Случайно ли галстук выжил как копчик, оставшийся от хвоста? Но в Еврейском Государстве не выжил и он, став атрибутом официанта или портье в гостинице. “А зря – это единственное сохранившееся украшение мужского костюма служит связкой мира функционального с миром эстетическим. Эстетическое же превосходство иногда может стоить военного. Ведь битвы выигрываются лишь тогда, когда противник подавлен морально”, – говорит себе Я., в принципе знающий, что назойливое рутинерство ему к лицу не больше, чем любой женщине – накинутая на плечи облезлая лисица.

Но они теперь готовы, Баронесса проверяет содержимое сумочки, а Я. подхватывает со столика поблескивающий сталью брелок, на котором в связке помимо ключа зажигания – ключи от их дома и почтового ящика. Погода тем временем совсем испортилась, но они не меняют планов и под защитой зонтов вскакивают в машину, направляясь в сторону Тель-Авива. Лес Бен-Шемен, через который они проезжают, обычно такой прирученный и безобидный, наполненный скамейками для ленивых горожан, оккупирующих его по выходным дням, сегодня стал вдруг темен и мрачен под хлещущим дождем с молниями и ветром. То напрягаясь и наклоняясь в сторону дороги, выдувает он из ложбины одним длинным потоком воздух, будто измеряет объем легких в призывной комиссии, то дрожа от попадания молнии, словно сжимается, стремясь обратиться в мох. Гром, знает он, ему нипочем, но от грома вибрирует земля, и с нею – трясется вцепившийся в каменистую почву лес. Туча, зависшая над ним, выглядит такой плотно-тяжелой и выпуклой, что, кажется, скрывает под собой гору, подножие которой где-то рядом, в этом лесу. Но никакой горы под тучами нет, точно известно водителю и его спутнице. Машина, иногда натыкаясь на пересекающий дорогу невидимый тонкий и прозрачный поток дождевой воды, словно вздрагивает и выгибает спину, как котенок над мышью. Долю секунды она в смятении, будто спрашивает, что ей делать дальше, но потом успокаивается и обретает верный курс. Они обычно молчат в машине, слушая новости и музыку, терпя рекламу. В Тель-Авиве дождь слабеет, и когда они въезжают на набережную, солнце, изготовившееся к вечернему спектаклю с закатными эффектами, из-за не разрушительно наплывающих друг на друга облаков мирно подсвечивает и мокрый асфальт, и застывший влажный песок, и взлохмаченное море.

Они устраиваются в открытом ресторанчике на берегу моря, и пока Баронесса пристраивает сумочку на спинке стула, Я. уже заказывает девушке, студентке по виду, креветок в соусе из масла и вина. Он осведомляется о винах и останавливается на белом вине Голанских высот.

На обычные темы говорено дома и с друзьями, а сейчас самое время помолчать, ощущая экстракт того, что их соединяет, отчего они сидят здесь и, пока не принесли вино, следят за тем, как ветер управляет облаками в ожидании тель-авивского заката, когда многие гуляющие на набережной остановятся, приезжие туристы приготовят камеры и будут следить за тем, как не быстро, но и не медленно тонет солнце. Солнце теперь не раскаленно-белое, а светло-малиновое, но вода все равно должна бы кипеть вокруг него. Но нет, море спокойно, никакого цунами оно не пошлет на берег, понимая, что на набережной в это время должны стоять спокойствие и вечерняя слабость. Море исполняет свою роль не хуже девушки, которая уже несет вино, а вскоре принесет и креветок на огромных блюдах. Розовые креветки, золотистый соус и бирюзовое море образуют главные цветовые мотивы этого вечера.

Они знают почти наверняка, что происходит или не происходит обычно на набережной, на всем ее протяжении, вплоть до Старого Яффо. В Мигдаль а-Опера, где скульптором обнаженные тела обречены на вечное падение вниз головами, ярко и насыщенно людьми, которые в отличие от бронзовых людей не потеряли ориентации и не только твердо стоят на ногах, но и движутся – сами или на эскалаторах или поднимаются-опускаются в прозрачном стеклянном лифте. В центре зала перевернутая бронзовая пара напрасно пыталась когда-то упасть на белый рояль, на котором играл музыкант в концертном фраке, – рояль убрали, пианист не приходит. Впрочем, если бы рояль остался и пианист пришел, им нечего было бы опасаться, – на пути летящей бронзовой пары – странный механизм, похожий на тот, который помог астрономам осознать, что Земля не центр вселенной, она вертится вокруг и вместе с Солнцем во вселенной, как официант с подносом вокруг столиков в ресторане. А эта падающая пара, знала ли она, что падает на Герцлию-Флавию, которая тоже не пуп Земли? Ноги и руки падающего мужчины вытянуты в направлении, откуда он падает, то есть к небу. Каким-то образом он не повредил при падении прозрачный купол, собранный в квадраты и ромбы. Губы мужчины уткнулись в круглый стержень, пронзающий тело обнаженной женщины, которая, видимо, упала на стержень секундой раньше. Этот стержень посетители Мигдаль а-Опера не должны замечать, ведь на самом деле его как будто нет – он крепежная деталь в скульптурной группе. Как водится с бронзовыми статуями, женщина от падения на металл нисколько не пострадала, а откинувшись в неге, принимает с запрокинутой головой мужской поцелуй, предназначенный, понимают посетители, вовсе не металлическому стержню, а женскому телу.

У входа в Мигдаль а-Опера подпрыгивает незамысловатый фонтан, а на сам вход упали еще двое. Они тоже застыли в бронзе в момент падения. Они не пришли, как приходят все народы на свои будущие земли, а упали на нее с неба вместе с аккордеонами, на которых, видимо, играли в полете. Напротив, под решетчатыми деревянными беседками, молодой и неопытный миссионер-американец трудную задачу убеждения взвалил на свои юные плечи. Он пытается останавливать прохожих и объяснять им связь между красотою заката и божественной волей. Недалеко от него кришнаитки в легких цветных платьях синхронно движутся в танце, потряхивают бубнами и поют так плавно и мягко, как поет меланхоличная вечность. На набережной нет символов иудейской веры, и апологеты ее редко появляются здесь, но сама набережная, видимо, что-то символизирует для Я. и Баронессы, иначе зачем они пришли именно сюда и теперь смотрят на море, закат и людей на набережной?