Е. Бирман - Протоколы с претензией

– Пожалуйста, не надо, – попросила Баронесса.

– Ладно, – проявил покладистость А. и продолжил, – любая национальная культура и так на девяносто пять процентов состоит из других культур, и только пять процентов составляют ее собственный неповторимый аромат. И раз так, то я ж-желаю (так и сказал: “ж-желаю”), чтобы эти девяносто пять процентов были набраны из лучших образцов иноземного ассортимента – американская экономика, европейское искусство, борьба с преступностью по-сталински. “Вор должен сидеть в тюрьме”. – А. опустил пивную кружку на стеклянный стол с таким грохотом, что Баронесса съежилась, а Я. поморщился.

– Явный перебор с “Русским стандартом”, – тихо заметила Котеночек.

– Да, – сказал В., и глаза его пылали исследовательским огнем. – Чуть меньше “Русского стандарта”, зато добавить итальянской граппы. Борьбы с преступностью по Муссолини, думаю, будет достаточно, даже слишком.

– Еврейская культура должна впитать все, – поднял голос А. и хотел еще раз стукнуть кружкой по столу, но, на сей раз, Б. был наготове и придержал его руку, – принять все лучшее, что есть в мировой культуре, и сделать еще один шаг вперед, как нам всегда и везде удавалось! Почти что, – подумав, добавил он, сбавив тон.

– Ва-у, – очарованно зашептал В. – а что с граппой-то будет! Куда Риму будет до Петах-Тиквы? А в Тель-Авиве – собор святого Петра вместо Дворца Культуры, ну не Петра, конечно, а Моисея.

– Так! Какие компоненты нужны? Напомни, пожалуйста, я записываю, – обратилась Котеночек к В., собираясь в супермаркет.

– Ты что, тоже выпьешь эту гадость? – восхищенно спросила ее Баронесса.

– Чего не сделаешь для родины! – возвышенно ответила Котеночек.

– Я думаю, – сказал Я., – что понимаю теперь, почему всегда любил антисемитскую литературу. Ведь самое страшное в человеческом общении – это когда тебя игнорируют, третируют, не замечают. Когда ты не интересен. А в настоящей антисемитской литературе я чувствовал себя героем. Там мне приписывались такие необыкновенные качества, какие, если рассеять фимиам и посмотреть на себя в зеркало, мне трудно в себе отыскать. Наоборот, когда я слушал своих защитников, мне казалось, что они сейчас отойдут за угол и плюнут. Я люблю антисемита за то, что он меня возвышает. Многие из них, я это чувствовал, испытывали глубокую потребность объяснить мне свое чувство, отчитаться мне в нем, но сдерживались. И каждый раз мне хотелось заплакать и броситься им на шею со слезами. А уж они бы тогда точно зарыдали. Они испытали бы такой катарсис, что готовы были бы откусить себе крайнюю плоть. Слава Богу, природа этого не позволяет, и я, конечно, тоже не дал бы такому случиться. “Не надо, – сказал бы я, – в этом нет никакой необходимости. Я вам и так верю”. Антисемиты, как правило, люди с тонкой организацией души, ранимые и чувствительные, которых в детстве обидело равнодушие какой-нибудь жидовской сволочи. А людей, которые бы не заслуживали внимания, не существует в природе. Они все безумно интересны. Вот и я интересен антисемиту, и потому он мною нежно любим.

Да, Я. снова снятся сны. Беседы, посвященные национальной идее и ведшиеся поздним вечером, рождают в нем ночью вещие сны. В тесном дворе, в котором скопилось немало людей, где кто-то по ошибке закрыл массивные чугунные ворота, разъезжает сама по себе какая-то тяжелая строительная машина, кажется, экскаватор. Он вертится на гусеницах, манипулирует ковшом с редкой расческой на конце, поднимает и опускает к самой земле поблескивающее голой сталью лезвие бульдозерного отвала. Люди бегают по двору как зайцы.

Я. вскакивает в кабину, дергает рычаги, в которых ничего не смыслит, и видит, как тяжелая клешня опустилась на чью-то голову, а отвал прижал человека к стене. С ужасом понимает Я., что, дергая без толку рычаги, он стал соучастником преступления. Но вот наконец кто-то распахивает ворота, уцелевшие люди бегут и он с ними. Его никто не ищет и не обвиняет, но ему теперь всю жизнь придется молчать и утаивать свое ужасное прошлое, а ведь до сих пор ему нечего было скрывать.

От этих размышлений он не просыпается, и вскоре, хотя во сне тяжело определять временные промежутки, перед ним появляется Веничка, прилегший на панцирную кровать в одежде, и, опершись на локоть, интересуется:

– Все забываю спросить, ну как тебе там?

– Нормально, – отвечает Я.

– Не писаешься теперь по ночам от своих комплексов?

– Нет, не писаюсь, – отвечает Я. И все же, подумав, жалуется: – Знаешь, в своей прошлой жизни там, у вас, я пару раз проделывал мысленный эксперимент. Я воображал, что моему приятелю ночью приснился сон, будто он еврей. И представлял себе, как он просыпается в холодном поту. И знаешь, в этом эксперименте была для меня некая сладость. Здесь же меня, особенно в первые годы, мучил кошмар, что я, забывшись, ляпну что-нибудь лишнее о России и задену совершенно зря приличного человека из ваших.

Веничка откинулся на подушку и едва ногами не взбрыкнул от хохота.

– Теперь понимаешь, говнюк, сколько ты нам доставлял неудобств?

– Понимаю, – сказал Я. виновато и проснулся.

Едва приоткрыв глаза, он различил занесенную над самым ухом ладонь с соединенными вместе пальцами, но, не успев еще рвануться в сторону, понял, что это только скомканный угол одеяла.

Я. ошибался или, вернее, ошибался кто-то другой, а именно некто, пишущий эти строки, полагавший, что сны Я. навеяны вечерними беседами, посвященными национальной идее. Настоящая же причина была сверхъестественной и основывалась на связи, посредством которой между близкими людьми прогоняются потоки впечатлений и мыслей каналами и средствами, о которых человечеству еще предстоит узнать. В этот вечер Б. сочинял письмо своей младшей сестре, в котором описывал происшествия прошедшего дня, собираясь по окончании сочинения отправить свое послание в Миннеаполис, штат Миннесота, электронной почтой. Выполнив свое намерение и поставив последнюю точку около полуночи в субботу на 34-м меридиане, Б. сделал попытку вычислить: возможно ли, что его сестра на бог знает какой долготе Миннеаполиса, где сейчас то ли на 9, то ли на 10 часов меньше, заглянет в E-mail, и стоит ли ему подождать ее отклика? Нажав кнопку “Send”, он решил, что не стоит, и в этот самый момент его сообщение раздвоилось на электронную и неизученную составляющие. Электронная двинулась через серверы в Миннеаполис, а неизученная потекла в сны Я.

В своем письме Б. писал: “Сегодня утром я был на пикнике со своими бывшими сотрудниками по фирме NN. Как человек, озабоченный национальной идеей, я и здесь старался не упустить возможность произвести какие-нибудь наблюдения, которые послужили бы углублению моих знаний в этом вопросе. Конечно же, в таких собраниях сильнее всего сантимент старой дружбы и общего прошлого. Но, даже мысленно вычтя его, в этой смешанной еврейско-русской компании (были мужья и жены), я не сумел выделить двух различных национальных потоков. Разница между людьми, не исключая меня самого, вся явно укладывалась в допуск различий человеческих характеров. Ты можешь подумать, что все эти тарелочки с салатиками, шутки и стаканы с вином, которые передавались и гуляли вдоль стола, застили мне глаза и заставляли видеть только такт и даже нежность общения. Но ведь так и было. И мне на какой-то миг стало неловко за свой сионский энтузиазм. (Я. называет его сионо-сионистским, я тебе писал, откуда это взялось.) Вернувшись домой, поспав и посмотрев здешние новости, я прошелся по другим каналам и остановился на одном из российских, по которому показывали вечер, посвященный давно умершему кинорежиссеру. В зале и на сцене было много знакомых лиц, хотя не всех я сразу узнал, а когда узнал, почувствовал, как много прошло времени с тех пор, когда я видел их в последний раз. Но постепенно, по мере того как я смотрел эту передачу, плотное дыхание благоговения, стилизованных и настоящих молитв, спазмов в горле, секущихся от волнения речей, святости двойной перегонки, едва ли не жертвенного блеска в глазах (люди там были культурные, как Леннон когда-то просил задние ряды похлопать в ладоши, а передние потрясти бриллиантами, так сидящих в зале можно было попросить погреметь культурой), вся эта вакханалия благородства и святости нагнала на меня такого ужаса и такой тоски, что я выключил телевизор и улегся читать набоковского “Николая Гоголя”. Набоков, как всегда, быстро меня успокоил и вернул чувство реальности. И тут я вдруг почувствовал облегчение, потому что понял, что я ведь было уже почти поверил, что все эти троцкие, все это еврейское дерьмо, которое плавало и вращалось на поверхности русского водоворота во времена юности большевизма могли быть и одной из причин этого самого водоворота. И еще, вспомнив роскошную тихую пастораль сегодняшнего утра, я вдруг словно услышал крик Набокова, рвущийся из его прозы, зовущий не судить огульно о русских по творящемуся в России безумию. И это показалось мне таким близким и похожим на тоску Иосифа Флавия, тоже потомка блестящего рода, которого безумный водоворот в Иудее превратил в изгоя, предателя, изгнанника. Конечно же, на совести Набокова, имеющего преимущество в два тысячелетия человеческого опыта, нет преступлений, несомненно, во множестве совершенных Флавием. И все же эта параллель запала мне в голову, и своим открытием мне захотелось с кем-нибудь поделиться.