Энн Ветемаа - Сребропряхи

— Да, немножко, — отвечал Рейн.

Возникло длительное молчание. Глаза Мадиса налились кровью, он даже вроде бы раздулся, как мяч, руки его по локоть скрылись под резинкой тренировочных штанов. Сейчас лопнет, подумал Рейн со страхом и надеждой. Но Мадис не лопнул. Наоборот, неожиданно сник. Как мяч, из которого выпустили воздух.

— Ну, теперь я, значит, окончательно влопался… Придется им все показывать, да ведь рано же…

Он долго сидел, руки вылезли из-под резинки и бессильно повисли.

— Не знаю, прохвост ты… или дурак, — так закончил он разговор. И вдруг гостиничный номер Рейна наполнился острым запахом оподельдока, тем самым стариковским запахом, который почувствовал Рейн, когда подскакивал на трясучке позади Мадиса при первой их встрече.

Сейчас Рейну ужасно стыдно. «Прохвост ты… или дурак» — в этих словах есть спасительная соломинка. Господи, сделай так, чтобы Мадис Картуль считал меня дураком, ведь и в самом деле дурак…

Лоб Рейна покрылся потом. Он сидит в углу, как окаянный грешник, после того злополучного дня они с Мадисом не разговаривали. И ведь действительно все пошло так, как предсказывал Мадис: на другой же день из студии передали телефонограмму, постановщику предписывалось немедленно прекратить съемки и срочно явиться в студию на заседание худсовета. Всю ночь и следующий день Мадис монтировал. Разумеется, собственноручно.

Фараон совсем забыл про свою печень, он смотрит фильм. Неужто эти местные эстонцы на сей раз обойдутся без бахвальства насчет своей истории? Вот так сюрприз! Неужто Картуль собирается позубоскалить над народным мстителем? Ну и ну, подумать только, чудеса в решете! Фараон не сочувствует такому замыслу. Негоже насмехаться над Румму Юри! До сих пор, правда, Картуль не позволял себе этого, но пока неясно, как будут разворачиваться события. Этот упрямый и подловатый, заносчивый и трусоватый, слабый и взбалмошный Юри, думает Фараон, чем-то мне сродни, прямо родной брат… Черт побери! Ему, Павлу Вара, дорога эта маленькая Эстония, эта узкая полоска земли. Впрочем, ему дороги и другие места: Ленинград, где он учился; приозерная деревня в Сибири; Казахстан, где он служил в Советской Армии.

— Празднество в саду. Издевательство над камердинером.

Довольно шаблонная сцена. Подобные праздники давно в зубах навязли, думает Фараон. Гербы, фонарики, господа с моноклями… Мухи дохнут… Он подавляет зевоту и тут же догадывается, почему стало скучно. Потому что отсутствует Румму Юри, этот курокрад и фигляр. Сцену в саду завершает заключительный аккорд — своего рода взрыв бомбы. Гимн, царский гимн. Естественно, фильм идет без звука, однако старинный вальс, исполняемый на шарманке, а также «Боже, царя храни» Мадис разыскал в фонотеке. Так вот сейчас звучит гимн.

Самое занятное то, что этот тяжеловесный мотив, эта давно уже мертвая, сгнившая в мусорной яме истории вещичка производит ошеломляющее впечатление не только на остзейских баронов, но и на Павла Вара, старого коммуниста. В чем тут дело? Ведь он же прекрасно знает, что прославляемый в этом гимне царь был просто паразитом на теле трудового народа. Даже помнит, как выглядел этот царь-кровопийца на картинке в учебнике истории… Уму непостижимо! Видно, Картуль умеет поймать сразу двух зайцев!

Обо всем этом Фараон раздумывает, рассеянно глядя на экран, где сейчас вновь мелькают малоинтересные кадры: сцена на ярмарке — Румму Юри и лошадиные барышники; пейзажи (и почему Картуль выбрал для съемок такие невыразительные виды Центральной Эстонии?); одинокая полузасохшая липа у старой корчмы, потом мечты Румму Юри. Сомнительные мечты о будущем: неумелые, явно непривычные к крестьянской работе юнцы, очевидно, учащиеся, с граблями в руках ворошат сено под неестественно голубым небом на фоне пасторального пейзажа.

— Тут что, неправильное освещение или это лабораторный брак? — спрашивает Фараон.

— Это утопический социализм, — кратко отвечает Картуль. Фараон усмехается, но, поскольку худсовет наблюдает за его реакцией, эта усмешка быстро исчезает.

Невеста Румму Юри не приводит Фараона в восторг, типаж вроде бы подходящий, но игра этой незнакомой актрисы смахивает на самодеятельность. Можно бы что-нибудь поинтереснее найти, а то драма этой дамочки как-то мало трогает. Да и Румму Юри, расставаясь, не очень-то переживает.

Мадис тоже пребывает в некотором недоумении относительно Марет. И что я в ней нашел?.. Пожалуй, пора ставить точку. На принадлежащих барону часах вместо цифр знаки зодиака. Как видно, наши с ней знаки не благоприятствуют друг другу. Впрочем, это можно обдумать потом, сейчас не стоит отвлекаться. Да, без ножниц здесь не обойтись.

Пиршество в саду плохо смотрится, многие кадры — просто лабораторный брак. Но вот опять Румму Юри. Он выглядит таким одиноким, когда крадется по коридорам, слушает игру барышни на рояле, пристально, со злобой разглядывает словно выставленных на позор бабку и деда в крестьянской одежде. Как ни странно, Фараону страшно жалко этого одинокого бунтаря. Одиночество — вот о чем этот фильм, полное одиночество, толкающее человека на безрассудные поступки.

Кто это, Икар или Антей стремился к солнцу, думает Павел Вара; ему стыдно, что он плохо знает мифологию. Но не все ли равно, Икар или Антей? Румму Юри тоже из этой породы, он тоже стремится ввысь, да ноги у него спутаны пеньковой веревкой, она не дает ему воспарить.

Да, фильм должен получиться. Это несомненно. Наконец-то будет стоящий фильм.

В зале по-прежнему тишина. Длинные пальцы Карла-Ээро вцепились в край стола, Тикербяр затаил дыхание. Только Падак раза два засмеялся, разумеется, не там, где надо, да ученые эстетки шепотом рассуждают о градационной динамике амбивалентной гиперестезии. Эти уже давно ничему не удивляются, никогда не волнуются; одна из них, толстая, все время в неизменном ритме грызет леденцы.

Мадис Картуль почесывается, точно его кусают блохи. Но почесывается с явным удовольствием. При этом он бурчит себе под нос что-то невразумительное. Он тоже впервые видит на большом экране смонтированный материал. Много промахов, кое-что совсем не годится, однако сидящий в первом ряду Мадис спиной чувствует реакцию зала, из этой реакции явствует, что главные акценты расставлены правильно. В двух-трех местах он совершенно определенно ощущает заинтересованность сидящих сзади и довольно усмехается. Кадры, на которые реагирует зал, Мадиса мало волнуют, они не раз обдумывались, они уже прочувствованы, даже во сне видены. Долго они вынашивались и теперь, увидевшие свет, постановщику не интересны. Волчица ведь меньше беспокоится о тех волчатах, которые могут сами о себе позаботиться.