Сигурд Хёль - Моя вина

Ханс Берг все время выказывал ему молчаливую почтительность. А я думал: где же твое возмущенье?

…Он шагал рядом со мной в темноте и бормотал что-то, чего я не мог разобрать. Да он почти и не рассчитывал, что я его пойму, он разговаривал сам с собой.

— Однажды приходится расплачиваться за все! — пробормотал он чуть внятнее.

Я снова что-то говорил. Некоторое время он слушал. Потом перебил раздраженно:

— Разумеется, ты прав, я сам все это знаю. Но однажды надо пострадать.

Он прошел еще несколько шагов. Потом заговорил опять:

— К тому же раз она гораздо лучше, чем я… Потом он сжался, как еж. Умолк. Я слышал еще время от времени только какое-то отхаркивание и кашель.

Он повернул. Путь наш снова лежал по знакомым улицам. Мы пересекли их в полном молчании. Он проводил меня до дверей.

— И все же я это сделаю! — выдохнул он. Потом повернулся и зашагал прочь. Я тогда не понял, что же он сделает.

Через несколько недель я понял. Он женился. Бросил ученье, уехал из Осло в какое-то местечко на побережье, поступил там преподавателем в школу.

Ученья он так и не кончил. Потом он бывал здесь. И мог бы продолжать занятия. Он сам говорил, что у нее были кое-какие деньги. Его профессор говорил, что у него блестящие способности. Я догадывался о его честолюбии — иногда оно так и кричало о себе.

Он все бросил. Из него, как это называется, ничего не вышло. Но из него действительно ничего не вышло. "Слабый учитель. Не умеет даже поддержать дисциплину в классе", "Сделался провинциальным чудаком", "Над его рассеянностью смеются. Как-то заявился на занятия в пальто, а была середина июня и жара страшная".

Все это и многое другое я случайно услыхал от побывавших в тех местах. Сам же я за последние двадцать лет видел его лишь несколько раз и мельком.

Его отъезд кажется вызовом, упрямством. Попыткой мести.

Но кому? Не самому ли себе? Да, видимо, так оно и было. Ибо одно я знаю: он ненавидел самого себя страшной ненавистью.

Он систематически делал собственную жизнь более бедной, гнусной, тяжкой, чем она была бы без его усилий.

Там, в местечке на берегу, он не был счастлив. Ни единого дня. Просто существовал. По необходимости справлял должность, которую ненавидел. Опустились руки? Быть может, в этом причина? Денежные заботы, домашние заботы терзали его, ребенок (это был сын) развивался плохо, в пятнадцать лет его отослали к морю. Они с отцом не могли ужиться под одной крышей.

Потом, кажется, я припоминаю, пошли еще дети. А потом, с год назад, он вступил в так называемую партию.

Если б я мог понять почему. Я знаю одно: немыслимо логически, теоретически немыслимо, что он поверил в их так называемое евангелие. Он — никогда не принадлежавший никаким партиям и отвечавший на все программы: "От меня подальше! Я не в состоянии глотать такое дерьмо!"

Нет. Не могу понять. Разве что его отвращенье к самому себе и ко всему на свете так разрослось, что он уж на все был готов, лишь бы насолить себе и другим.

Приписка на следующий день:

Все же есть какой-то смысл в том, чтоб по порядку записывать. Вчера, поздно вечером, мне вдруг вспомнился один эпизод. Это было в ту прогулку весной двадцатого года, когда он рассказал о том, как отец его выпорол. Мы расположились отдохнуть, и я развел огонь, чтоб сварить кофе. Было уже поздно, но мы собирались бродить до ночи. Огонек уютно подрагивал среди чернеющих деревьев.

Тут он прибежал с целой охапкой сухих сучьев и все швырнул в огонь. "Эх-ха!" — взвыл он — куда подевался его придушенный голос. И снова он кинулся в лес и вернулся с новой охапкой валежника. "Эх-ха!" — он и ее обрушил в костер. Пламя взвилось. А он опять метнулся в лес. И приволок сучковатый мертвый сосновый ствол. "Эх-ха!" — он раскачал ствол, хотел обрушить в огонь. Но я схватил его за руки.

— Ты спятил! — сказал я.

В моих словах было больше правды, чем я думал. Глаза у него дико блуждали, он был сам не свой. Я был сильнее и вырвал бревно у него из рук.

— Лес поджечь захотел? — сказал я.

Я держал его крепко. Стоя рядом с ним, готовый к драке, я заметил, что с ним что-то случилось. Он пришел в себя. Нет, не то. Как бы это объяснить? Как будто в глазах у него вдруг погас свет, он устал, увял, обессилел. Я помню, как перегорел огонь, как остался только серый пепел. Все сразу, в одну секунду.

— Хорошо, что помешал! — сказал он. — Я иногда, как увижу огонь, сам не свой делаюсь. Поглядим, что с нашим кофейником.

Я думаю.

Он женился, чтоб покрыть грех, — он, язычник, мыслил христианскими категориями. Но он сделал это также и из мести — судьбе, богу, людям, себе. Или надрыв пришел потом: ну вот вам, он сделал то, что нужно было, а теперь пусть жену, детей, общество, отечество, человечество и его самого — пусть дьявол всех их поберет! И пусть он жарит, парит, кастрирует, печет и жрет их со всеми потрохами — так и надо! Я не знаю никого, кто бы ругался так, как он. Как будто приоткрываешь дверь, за которой полыхает белое пламя.

Я, по-моему, представляю себе, как сложилось у него с женой. Она была тоже недовольна. Недовольна всем и вся — людьми, мужем, жалованьем — всем. Но не самой собой — тут была разница. Так и жили они бок о бок год за годом. Он — сумрачный и потерянный, время от времени срывающийся. Она — вечно раздраженная, сварливая, полная желчи и злобы. Так и глядели они друг на друга — ненавистно, скованные друг с другом навеки.

И вот наконец-то возможность… Так решила она. И пошло. Еще хуже, чем раньше. Если ты и эту возможность упустишь, тогда… Если ты и этого не понимаешь… Настоящий бы мужчина, тот бы…

И он это сделал.

Может быть, он сам поверил в возможность. Место ректора, переезд в Осло… Я ведь не знаю.

А ничего не вышло. Потому что другой учитель, карьерист, тоже не замедлил вступить в партию.

И он остался ни с чем.

Продать первородство за чечевичную похлебку и остаться без чечевицы.

О чем он думал?

Ну, об этом мне кое-что рассказывали. Но, разумеется, не все.

Ханс Берг не глуп, он никогда не был глупым, и сейчас он, конечно, понимает, что будущее его темно, как ночь.

Не думаю, чтоб только это печалило его. Думаю, что он позволил жене уломать себя — если, конечно, все так и было — как всегда, из двойственных побуждений. Ежели она права — ладно, прекрасно. Но ежели нет и она просчиталась и толкнула его на эту пакость впустую, что ж — так ей и надо! Он зато сможет сказать: "Ха! Вы спрашиваете, о чем я думал? Да ведь это все она!.."

Но скорее, скорее всего, думается мне, он позволил уговорить себя не из ненависти к ней, не из ненависти к самому себе даже, а из ненависти ко всем другим, к тому пути, который избрали эти другие. Вы стремитесь на небеса — пожалуйста, а вот мне больше нравится преисподняя!