Сигурд Хёль - Моя вина

Волна подхватила ее, понесла и накрыла. И она сама была волна, которая подхватила, накрыла и несла меня. Одна волна нас несла; это волна были мы.

После, после, в другое время, в другом пространстве нас выбросило штормом на берег. То был берег далекого, пустынного острова в южном море, среди коралловых рифов, среди пальм и теплых ветров.

Мне так живо это все привиделось, что показалось даже, будто я слышу мерный шорох волн и шепоток прибоя, вылизывающего прибрежную гальку. Но это просто вздыхало на скобе раскрытое окно да, вспухая на утреннем ветру, шелестела штора.

Так мы лежали на песке, усталые и блаженные, и улыбались друг другу.

Она спрятала лицо у меня под мышкой и шепнула:

— Не надо было это делать. Но мы это сделали, и я так рада, так рада…

То была ночь на двадцать второе июня, самая короткая ночь в году. Но когда тебе только двадцать два, и за такую ночь можно пережить многое.

Ей было девятнадцать. Это она мне сказала. Но это было почти единственное, что она рассказала о себе. Я не знал даже ее имени.

— Будешь называть меня Кари? — спросила она.

— Значит, тебя зовут Кари?

Но она не ответила.

Обо мне она многое знала. Знала, как меня зовут (я уже упоминал об этом). Откуда я родом, на каком факультете. Она знала по именам и кое-кого из моих друзей; но откуда ей все это известно, она не хотела говорить.

— Тебя знает один мой знакомый, — только и сказала она.

И где она живет, она по-прежнему не говорила. Сказала только, что живет так близко, что часто видит меня из окна.

— Значит, ты видела меня с этим твоим знакомым?

— Может быть, — сказала она.

Чем занималась она сама, родилась ли в Осло или приехала из провинции, с родителями жила или с кем-то еще из близких — ничего этого мне не довелось узнать.

Не из горных ли мест она родом? Я имел в виду ее скулы и приподнятые к вискам углы глаз — все, что мысленно окрестил благородно-монгольским типом, когда задавал этот вопрос. Но она на него не ответила.

— Не могу я тебе все это рассказывать, — только сказала она. — Нельзя! Если узнают, что ты познакомился со мной, может выйти… со мной может случиться…

Что же может с ней случиться, она не сказала. Но я опять увидел, как она побледнела под загаром.

Я спросил ее, отчего она так загорела.

Она загорела во время поездок в Нордмарк.

— Он много ездит по Нордмарку и Вестмарку. Три-четыре мили за воскресенье. Он всегда так ездит, уже сколько лет. И берет меня с собою.

— Он? Кто — он?

Этого она не могла сказать. Но, увидев мое лицо, она поспешно проговорила:

— Вовсе не то, что ты думаешь. Он мой близкий родственник. Он уже старый. Ему пятьдесят лет.

Кто же это? Я хотел знать. Ее отец? Или тот, у кого она живет?

Но она замкнулась в себе, не отвечала, она жалела, что и так сказала слишком много.

— Не могу я тебе сказать! — говорила она. И я видел, что она боится.

Удивительная это была ночь. Никогда еще я не был так счастлив. А она? Несколько раз она принималась плакать, но не объясняла отчего. Сжимала меня в объятиях и плакала. И не хотела ничего объяснять.

— Просто я счастлива, — говорила она.

И я верю, что она была счастлива. Во всяком случае, когда это говорила. Я видел ее лицо, строгое, торжественное, всему на свете чужое, отмеченное тем счастьем, от которого бывает больно. Наконец я вспомнил, какую картину она напоминает мне: Мадонну Эдварда Мунка. Я испытал в ту ночь чудодейственный ритм счастья, какое рождается, когда женщина отрывает мужчину от земли и придает ему крылья, и он мчит ее еще выше, и снова она возносит его, и он ее, пока, несясь все выше, выше, не достигнут они оба высочайшей вершины, откуда им откроются все царства мира и слава их, и опять — выше, выше, пока, наконец, не узрят небо. Я увидел воочию, как душа наполняется счастьем, — так падает в корыто сначала одна дождевая капля, потом вторая, и вот постепенно, постепенно вода уже заполняет его, переливается через край. Я увидел воочию, как взбухает бутон, как лепестки прижимаются друг к другу, стыдливо храня общую тайну, а потом солнце, и дождь, и тепло их вынуждают эту тайну выдать, и вот неуверенно, не скоро они раскрываются больше и больше, и уже бутон превратился в цветок, и ты окунаешься в его прелесть, и тебя заполняет его запах, и ты испытываешь гордость божества (потому что ты, ты сотворил это чудо) и одновременно такое великое смирение перед величайшим из чудес творца, что тебе хочется заплакать и малой росинкой спрятаться в этих лепестках.

Я увидел, как ее робость, скованность тают, как снеговые заплаты весной, я увидел, как рождается, как тянется к свету побег нашего счастья, как растет, наливается и крепнет нежность ее.

В эту самую короткую ночь в году.

Никогда еще я не был так счастлив.

— А камушек в туфле — это я выдумала! — вдруг сказала она. — Я увидела тебя и подумала: теперь или никогда! И придумала камушек.

Я, конечно, достаточно глуп, но обо всем этом я уже примерно догадался.

— Только не думай, что я хотела… этого! — сказала она. — Ты не должен так думать.

Я обещал, что не буду так думать. Она успокоилась.

— Хотя вообще-то, наверное, хотела? — сказала она. — То есть не я, а что-то такое во мне. Правда. Бывает ведь, что сам человек не знает, а что-то в нем знает. А с тобой так бывает?

Разумеется, со мной так бывало. Некоторое время она лежала молча.

— Подумать только! В первый же вечер — какой стыд! — сказала она. — Но разве Норвегия не свободная страна?

И она повторила, будто кто-то с ней спорил: "Норвегия свободная страна, и мы свободные люди".

Она выглянула в окно. Высоко в небе, над крышами, застыл крылатый хищник. Ранние лучи поймали его, и он казался золотым на небесной сини.

— Свободные, как птицы! — Она распростерла руки, будто это крылья.

Да. Солнце взошло. Окна вычертили на полу скошенные светлые квадраты. Мы забыли спустить шторы. Я шепнул:

— Погляди — новый день!

Но в нашем затененном уголке была еще ночь. Мы помолчали. Потом она шепнула:

— Я просто без ума от себя самой, раз ты меня любишь!

Верно, ей показалось, что это требует разъяснения. Потому что она прибавила:

— Когда я одна, что я такое? Ничто. Только когда я с тобой, я чувствую, как я хороша!

Эта мысль, по-видимому, родила новую. Она встала, вышла на середину комнаты и принялась танцевать. Совершенно нагая, она взяла шляпу — кажется, тогда были в моде широкополые соломенные шляпы, — надела ее набекрень и величественно прошлась в танце вокруг моего темного стола, моего ручного бурого медведя. Того самого стола, за которым я вечерами долбил Хагерупа, пока меня не гнало из дому. Теперь мне показалось, что стол этот — я сам, тяжелый неуклюжий, а она танцует вокруг, легкая, словно серна.