Сигурд Хёль - Моя вина

Тяжело было окружение этих звуков, которых я не мог понять. Словно тебя опутали чем-то потусторонним, нелюдским, звериным — нет, даже еще страшнее и проще. Безумие, беспомощность, глухие жалобы и ругань. И все это равномерно, ритмично.

Потом — уж не помню когда — я понял, что слушаю самое духовную жизнь Гитлера, что отрывистые рыки — были команды, удары — были притоп двадцати-тридцати сапог, а вопли мучимого тролля — выкрик двадцати-тридцати глоток: «Jawohl!»

Смешно. Но мне так не казалось. Мне казалось, что я стою у самого края преисподней, и не могу туда заглянуть, и лишь слухом догадываюсь о пытках обреченных.

Потому что ведь их и правда пытали, но они этого не ведали.

Когда прошло уже около двух лет оккупации, однажды вечером ко мне зашел один человек. Он участвовал в тайной борьбе и занимал в ней не последнее место. Его называли Андреас.

Мы сидели в лаборатории — я еще больше теперь к ней привязался. Отчасти потому, что в моем распоряжении было больше времени, отчасти же — мне стало неуютно в просторном, пустом доме.

Он сразу весьма заинтересовался этой комнатой и вообще флигельком. Мне пришлось объяснить ему все — про двери и выходы, про расположение, про соседство, близлежащие улицы и прочее.

Мы осмотрели весь флигель внутри и снаружи. И понемножку во мне проснулось ощущение, какое всегда бывало у меня в детстве, когда отца вдруг начинали интересовать мои дела. Я думал тогда приблизительно так: нет, не к добру это.

Так оно, в сущности, и получилось.

Мой друг спросил меня, очень ли необходима мне лаборатория. Но она не была мне необходима. В работе, которую я там проделывал, никто не нуждался.

Возможно, это вообще была просто блажь. К тому же я, вероятно, мог вести ее с тем же успехом у себя в кабинете. И кроме всего, Андреас был из тех, кому нелегко отказать. Во-первых, я считал, что он во всех отношениях выше меня. Но было тут и другое. Трудно представить себе более любезного и приятного человека, чем Андреас. Угрозы и резкости были ему бесконечно чужды. Он со всеми почти был дружелюбен. Но иногда вдруг появлялось чувство — довольно неприятное, — что его отношение к тебе не так-то много и значит. Дело — вот что было для него единственно важно.

Относительно же дела мы так полностью сходились, что спорить было решительно не о чем.

Сам он для этого дела жертвовал всем — временем, деньгами, он отдавал ему все силы, все. Хуже было то, что в том, что он делал, он не находил ничего особенного. Риск? Подумаешь! Если немцы приступятся к нему с расспросами, он уж сумеет обвести их вокруг пальца.

И я думаю (и это хуже всего), что он бы и вправду сумел. Он всегда выглядел таким открытым, таким обезоруживающе спокойным.

Впрочем, в людях он не очень разбирался и, случалось, попадал впросак. Но это его ничуть не обескураживало. Если он в них ошибся — тем хуже для них!

По существу же, он был жестокий, беспощадный, собственно, даже несносный субъект. Просто он мне был по душе. Помимо того, что я им восхищался.

Так ли уж необходима мне моя лаборатория? — спросил он. И ответ был тот, какого он ожидал: нет, она не была мне необходима.

Он походил по флигелю, приглядываясь, принюхиваясь. Потом сказал:

— Это именно то, что мы давно ищем.

И объяснил подробнее.

Уже несколько месяцев он и его группа подыскивали место, куда можно направлять людей (по нескольку или поодиночке), нуждающихся в надежном укрытии, но так, чтоб с ними легко было бы связаться. И вот оно, это место! Его сами немцы охраняют, так сказать. Не придет же им в голову, что кто-то прячется прямо у них под носом! Единственно, чего не хватает — запасного выхода, на случай, если все же стрясется беда. Но он еще раз все оглядел, походил вокруг дома с полчаса и вернулся довольный. Все можно уладить. Стоит только пропилить дверцу в заборе позади флигеля, и ты попадаешь в соседний сад. Три шага — и ты на посыпанной гравием дорожке, ведущей к соседнему дому. Еще несколько шагов, и ты позади того дома, на тропке, с двух сторон укрытой оградой в человеческий рост и выходящей на боковую улочку в пятидесяти метрах отсюда. Непосвященному ни за что не догадаться, что это запасной выход.

— Роскошно! — сказал он. — Можно сказать, так хорошо, что почти не верится. — И — он огляделся, — слишком жирно в такие времена держать тут лабораторию!

Неожиданно он задумался.

— Да! Насчет этого твоего дела! — сказал он. — Ты больше ничего не слыхал? Кажется, рассмотрено и прекращено, так, что ли?

Я ответил, что, кажется, так.

— Ну ясно. Все верно. Надо же и им иметь совесть. Впрочем, ее-то им как раз и не хватает. Ну ладно. Значит, ты говоришь, закончено. Отлично. Тебе и так досталось, с тебя хватит!

Я знал, что ему решительно безразлична моя участь. Он думал теперь только о моем флигеле. Его беспокоил общий план, а люди, дома — все это только пешки в игре.

Он был прекрасный юрист. Мы поговаривали даже, что, если бы он стал генералом или министром обороны, все пошло бы иначе (что ж, так многие в те времена думали не об одном из своих ближних). Как-то и ему высказали эту мысль, но она вызвала у него отвращение. Как?.. Заделаться официальным лицом! Выставлять себя напоказ, как мартышка в зоопарке…

Ну нет… А вот стоять за кулисами во время государственного совещания и тянуть за веревочки, чтоб посмотреть, как дергаются министры, — это дело другое, это пожалуйста.

Конечно, он этого не говорил, но я-то знаю, что он так думал. Вообще мне начинало казаться, что я знаю почти все его мысли. Это меня забавляло; возможно, отчасти поэтому он был мне так по душе.

И снова ко мне в дом пришли рабочие; но на сей раз рабочие особого толка. Они долго колдовали над электропроводкой, так что в результате наладилась связь между флигелем и домом. Они понаставили в каждом углу звонков. Они провели внутренний телефон, связавший лабораторию с кабинетом. Они пропилили забор в двух местах сверху донизу, так что образовалась дверца, невидимая для постороннего глаза. К ней приладили петли и щеколду, а потом все покрасили.

Пожалуй, не стоит вдаваться в дальнейшие подробности. Когда работы были закончены, я почувствовал себя в крепости, окруженным видимыми и невидимыми стенами.

И все-таки крепость не была неприступна.

В случае если б немцы что-то заподозрили, в случае если б они решили застать нас врасплох ночью, когда закрыта калитка, они могли б это сделать с помощью приставных лестниц, например. Но в дом или на зады они могли бы попасть только через тяжелые деревянные ворота, а как только они открывались, срабатывал контакт, о котором им было неизвестно, и звонил звонок в лаборатории, снова переоборудованной под жилье. И тогда оставалось только схватить рюкзак, проскользнуть в заднюю дверь, открыть калитку и стоять, затаясь, за забором, пока не удостоверишься, что тревога не ложная.