Сигурд Хёль - Моя вина

И вот иногда — да нет, даже часто — мне казалось, что я все про нее знаю (я уже говорил) — все важное, во всяком случае. Но иногда бывало иначе. Случалось, она приходила, и я видел, что у нее что-то произошло. Случалось, я замечал, что она заплакана. Случалось, она так прижималась к моей груди, что я понимал, что она от чего-то спасается, бежит, что ее что-то терзает, что ей хочется довериться мне, но она не смеет.

И меня мучил этот запретный уголок. Как жене Синей Бороды, запертая комната казалась мне самой интересной, самой важной. И тогда я мучил ее.

Пока она не заставляла меня снова все забыть. Пока она не давала мне снова то чувство, что вся она — моя, каждая ее частица, каждый помысел, все ее радости и печали — все, все.

От тех далеких двух недель у меня остался опыт. Я думаю, нет, я знаю, что человек, который по-настоящему любил и был любим женщиной, способен потом снести все горести и напасти. Он может стать одиноким, покинутым. Но никогда не будет ему непоправимо скверно. То есть внутренне, я имею в виду, ему никогда не будет непоправимо скверно, у него всегда останется заветное прибежище, опора, помогающая сохранять равновесие; богатство, которого никому у него не отнять.

Но я заметил, что лишь редко-редко кому выпадает такое на долю.

И длиться такое не может. Да и что сталось бы с миром, когда люди были б так счастливы и счастье могло бы длиться? Даже в необходимейшем и важном отпала бы нужда. Прекратились бы войны, ибо исчезла бы их первопричина — вражда и недоверие — и люди стремились бы любить, не ненавидеть. Церкви бы опустели, законники и моралисты остались бы без дела, потому что у людей появились бы иные заботы и до смысла жизни они б доходили сами. Упразднились бы почти все суды — по тем же причинам. Жизнь бы зашла в тупик, остановилась бы с разлету — ведь разве не зависть и злость движут ее повозку?..

Но опасения эти напрасны. Нам ничто не грозит. Предусмотрено, чтоб ни одно дерево не доросло до неба.

Не доросло до него и наше дерево. Настал день, настал тот несчастный день.

Я не видел ее уже дня два. Это было трудно, но я был предупрежден.

Потом она вдруг пришла. Днем. В такое время она обычно не приходила. Я подумал, что, верно, вечером она будет занята работой. Я шагнул ей навстречу, удивленный, радостный. И тогда я увидел, что что-то случилось. Она была вся белая, несмотря на загар, и видно было, что она с трудом сдерживает слезы.

Я спросил:

— Что с тобой?

Она кинулась ко мне на шею. Она вся тряслась. Она разрыдалась, она вздрагивала и билась в слезах. Потом слезы прекратились — так же неожиданно, как начались. Она больше не вздрагивала, она была совершенно спокойна. И тогда она выговорила — и голос ее был совершенно спокоен:

— Знаешь, я боюсь, что у меня будет ребенок.

С той минуты я знаю, что имеют в виду, когда говорят, что земля уходит из-под ног. Я попытался…

В сентябре сорок третьего я приехал в Швецию. Сейчас у нас июль сорок четвертого. Я работаю здесь в одном из бюро по делам беженцев. В настоящий момент у меня отпуск, и я живу в маленьком пансионате на самом берегу Меларен.

Тут спокойно. Кроме немногих шведов, двое-трое норвежцев, но они тоже хотят отдохнуть, о войне мы говорим каких-нибудь три-четыре часа в день.

Впервые с тех пор, как я приехал в Швецию, у меня есть время и возможность продолжить тот скромный труд по расчистке своего прошлого, который я начал прошлым летом в Норвегии, — счастливец, я и не подозревал тогда, что мне вскоре предстоит.

Я только что перечел записи того времени.

Я не забыл про эти записи. Напротив, можно сказать, дня не проходило, чтобы я о них не думал: были на то причины. И я твердо намеревался продолжить их тут — чуть не с первого же дня, как приехал. Но многое мешало.

Во-первых, этот слишком резкий переход от войны к миру. Это самое главное. Хоть мы и считаем, что делаем тут все от нас зависящее, что жертвуем всем для блага Норвегии, как выражаются в торжественных речах и на приемах, но какая все же разница! Мы больше не подвергаемся риску; почти не подвергаемся. Мы лишь маленькие винтики в бюрократической машине: незаметность и безопасность.

Мы отсиживаемся где-то на задворках, такое у нас чувство. Удивительно, как много значит личный риск. Пока наша работа связана была с опасностью, у нас было ощущение, что мы участвуем в чем-то важном, чуть ли не решаем судьбы мира. Пусть даже то, что мы делали, было столь мизерно, что, как говорится, простым глазом не различить, — нам это казалось значительным. Мы ставили на карту не одно, так другое. А иногда — все.

И вдруг — сидишь в какой-то конторе, с девяти до часу и с трех до шести! И толчешь воду в ступе!

— Приготовься к тому, что у нас называют стокгольмской болезнью, — сказали мне друзья, когда я приехал. — Тут все вместе: нейтральная страна. Мирная жизнь. Вдоволь еды. Чувство облегчения, что выбрался из зоны опасности, которое тут же переходит в грустное чувство оттого, что оказался за бортом. И потом — тоска по дому в первое время просто невыносимая. Сидишь, например, с очень милыми людьми за красиво сервированным столом и вдруг чувствуешь, что куска проглотить не можешь, так безумно захочется клеклого, непропеченного хлеба, и прогорклого маргарина, и ячменного кофе. Лучшее средство — загрузить себя работой по горло. Если удастся — через два-три месяца самое страшное, можно считать, позади. Но тут берегись так называемой эмигрантской болезни.

Мудрые слова, на себе пришлось испытать. Я прошел все стадии — с точностью часового механизма.

Не избежал я и эмигрантской болезни, хоть меня и предупредили заранее, и я наблюдал отвратительные ее проявления у других, прежде чем заразился сам. Но такого рода профилактическая осведомленность ни от чего не спасает, потому что первый симптом болезни — когда кажется, что сам-то ты абсолютно здоров, а вот все другие больны. И все эти больные обладают удивительной способностью действовать тебе на нервы. Можно подумать, всем им нечем больше заниматься, как только с утра и до вечера играть у тебя на нервах, дергать тебя за нервы.

Боже, что за отбросы норвежской нации собрались здесь! Карьеристы, бездарности, трусы, хвастуны, интриганы, все только о себе, о своем — все я да я! — и это в то время, когда решаются судьбы мира! А ведь некоторые из них дома, в Норвегии, на людей были похожи, жизнью рисковали, можно сказать, играючи. Но стоило каких-нибудь три месяца пробыть в Швеции и заполучить жалкое канцелярское местечко — и уж трясутся, будто их жизнь на карту поставлена. Уцепились за свои конторки, будто крушение терпят. Видят, совершаются несправедливости, видят, интриганы берут верх, видят, ничтожества лезут к власти, — нет, уцепились за проклятые конторки и будто воды в рот набрали. Забыли, что война идет, что ли? Забыли о своих соотечественниках, о страждущих и путешествующих? О своем собственном прошлом? Смешно. Но, тем не менее, действует на нервы.