Е. Бирман - Игра в «Мурку»

— Ни за что, — ответил я, когда речь зашла об американцах.

— А нынешние англичане? — сказал Борис. — Ведь они теперь только и делают, что плачут, зачем проклятый Черчилль втянул их в войну, которую можно было избежать. Презренное семя лорда Галифакса.

— На англичан тем более нельзя полагаться, — согласился с ним я. На практике Борис — парень надежный, хотя немного русофоб. Мне тут Теодор подсунул одну повесть на русско-еврейскую тему. (Я уже докладывал, что стал много читать в последнее время.) Там про студента московского литинститута, антисемита Васю, который, однако, напился пьян и рыдал, когда арестовали поэта Наума Коржавина. Этот Борис, я думаю, — примерно тот же случай. И в разведку с ним, как говорится, я бы, пожалуй, пошел. Про Теодора он говорит, что тот мечется между двумя полюсами — склоняется к национальной идее, но не знает, как с этой идеей смотреть людям в глаза. С другой стороны, говорит он, сто лет назад порядочному человеку тоже нельзя было смотреть людям в глаза, если он не разделял идей социального равенства. Кто теперь всерьез вспомнит об этих идеях?

По-моему, у каждого из двух полюсов этой проблемы своя правда: тому же Теодору, например, то жалко становится беженцев из Дарфура, то утверждает, что ничего хорошего от столкновения культур ждать не приходится — только столкновение и будет. То советует всем разбежаться по национальным квартирам и перенимать друг у друга все хорошее, то вспомнит, что вокруг полно евреев вроде меня, и хватается за голову: «Господи, что же это я несу? Да разве я?..»

Но Бориса так просто не собьешь. Он рассказал о своем приятеле, которого навестил в одном из городов, известном обилием представителей сексуальных меньшинств. На память пока пожаловаться не могу, но интересные, на мой взгляд, беседы записываю на DiskOnKey с диктофоном (с позволения моих агентов), так что излагаю почти буквально. «Приятель мой, — сказал Борис, — человек вполне либеральных взглядов, неожиданно с раздражением отозвался о геях, я очень удивился и спросил, какое ему дело до этого. Он ответил, что никакого, если бы не их упрямая самореклама, не попытки проникнуть в школы со своей агитацией. Если я правильно понял, претензия его состояла в том, что они, геи, создали у моего приятеля ощущение вторжения в его собственную, не принадлежащую им территорию. Чувство сродни ксенофобии, возникающей, когда окрепшее меньшинство пытается метить территорию, им до того не принадлежавшую, успешно спекулируя на святости свободы и собственной слабости. У части смущенного большинства при этом возникает психологический дискомфорт и подавленность и даже развивается на такой почве истеричная, склонная к самоистязанию своего рода мини-религия сверхтерпимости».

Теодор заметил на это, что (цитирую) «склонность к производству мини-религий и самоистязанию (в том числе на почве ксенофобии) имеет свои статистические границы, не выходя из естественных берегов, определенных природой коллективной человеческой психики, как и популяция сексуальных меньшинств не выходит за свои десять процентов. Не прибегающая к физическому насилию религия сверхтерпимости — безопасна. И западное общество право, окучивая вопрос столкновения культур густой душеспасительной ложью и полагаясь на нормативную психику своего населения».

Углубившись же в вопрос различия национальных установок, цитировал еще Теодор любимого им писателя Ерофеева: «Я остаюсь внизу, и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы — по плевку. Чтобы по ней подниматься, надо быть жидовской мордой без страха и упрека, пидором, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я не такой». «Это — позиция, — объяснил Теодор, — и я ее уважаю! Я наслаждаюсь ее эстетическим совершенством! Она иллюстрирует отчасти набоковский парадокс насчет эволюции полиции и развития культуры в России. А я вот люблю карабкаться по общественной лестнице! Причем — без страха и упрека! Да, — говорил Теодор, — я — такой! А в интернетовском тексте „Москвы — Петушков“, — возмущался он, — какой-то мудак выбросил слова про „жидовскую морду“, я этому козлу лично набил бы морду за самоуправство! Он мне Ерофеева редактировать будет!» — почти разорался он.

По моим наблюдениям, Теодор никому морду набить не сумеет — не такой у него, кажется мне, национальный характер. Но потом он успокоился и сказал, что это изъятие, возможно, произвел какой-нибудь совестливый и деликатный русский человек. И в таком случае он, Теодор, извиняется за резкость высказываний, но этому совестливому и деликатному русскому человеку говорит: не надо, не надо редактировать Ерофеева, ибо при этом теряется исключительная философская глубина его мысли.

«Ну, а если это сделал еврей!..» Теодор тут снова возвысил голос и показал кулак. Не очень большой, надо сказать, но всем стало понятно, насколько Теодор не одобряет вольготного обращения с ерофеевской философией.

Но вернемся к понятийной парадигме «национальная идея — многокультурность». Ближе всех идея многокультурности — Аталии, подружке Виктора. Толерантность ее не знает границ. Ей, впрочем, всякие границы мешают, она мне на первой встрече задавала такие вопросы, от которых у меня уши горели. Баронесса мнения своего не высказывает, но своим молчанием и доброжелательностью помогает выбраться тем, кого занесло. Виктор, как человек, увлеченный делами военными, старается соприкасаться поменьше с идеологией и политикой. Аркадий слушает и все больше молчит, но видно, что внутри очень переживает, а что переживает — непонятно.

В последнее время появились в здешней центральной прессе статьи и мнения, будто русские евреи последней волны пришли в страну не для того, чтобы влиться и помочь, а для того, чтобы захватить и властвовать. У Кнессета Зеленого Дивана вызывает это смешки. Но обсуждение способов захвата власти состоялось, и я постарался запомнить и довести высказанные тогда соображения до Вашего сведения, чтобы понять, есть ли тут что-то полезное для России.

Теодор заявил, что спешить нужно только форматировать PC перед приходом ШАБАКа и что он не сочувствует попыткам захвата власти через задний проход, то есть через отрицание, радикализм и гнев аутсайдеров. Существует более приятный маршрут, заявил он.

«Как лучше всего брать город? — спросил он и сам же ответил: — Бескровно. Перекрыть подходящие к нему дороги, проходящую через него реку, заверить жителей в добрых намерениях и занять господствующие над ним высоты. Через какое-то время город сам откроет ворота. Хай-тек, армия и культура — вот вокзал, почта и телеграф Еврейского Государства. Вперед! Культура особенно важна», — сказал Теодор. Любитель изящной словесности, он утверждает, что есть в наличной культуре (высокой ее части) душок разложения. Это подгнивает старая основа еврейской государственности — идеализм социалистического толка, заменяясь прагматичным американским фундаментом. Наша культурная задача, сказал он, — внести в это новое капиталистическое общественное здание оптимистический дух. (Теодор говорит, что в студенческие годы с большим интересом изучал марксизм по первоисточникам.) Нам нельзя жаловаться на непонимание, я как раз думаю, сказал Теодор, что раскусили нас сразу. Так, в самом еще начале, когда мы были выбитыми из колеи ранимыми новичками, легко превращающими житейские неурядицы в национальные и государственные символы, мне запомнилась небольшая телевизионная пародия на нас: у входа в супермаркет стоял скрипач в легкоузнаваемом советском комплекте одежды, но в открытых местных сандалиях, надетых, однако, с носками, а не на босу ногу. Скрипач, не переставая водить смычком по струнам, иногда приподнимал ногу и вытряхивал песок из сандалии. Это было и безумно смешно, и безумно обидно, и ужасно похоже на нас. Теодор пояснил насчет слова «обидно»: человеку, укорененному в своей среде, и нужно, чтобы юмор был жестким, хлестким, бил в точку, а ему тогда едва ли не захотелось заплакать.