Леонид Зорин - Обида

Чтобы взбодрить себя, он чуть слышно пробормотал: «Живи естественно» — шутка, похожая на приказ. В эту минуту в дверь постучали.

Он потянул дверь на себя и удивился — в коридоре стояла девушка в синем плаще, из-под которого выглядывал яркий зеленый свитерок. Глаза у нее были ярко-синие («под цвет плаща» — усмехнулся он мысленно), смотрели они бесстрашно и дерзко. Соломенные пряди струились, стекали ручьем к лебяжьей шее, — казалось, что она собиралась стянуть их в пучок, но забыла об этом, есть у нее дела поважней. Он вновь заглянул в ее синие глазки — да, лирики мало, насмешка и вызов. А нос чужероден на этом лице — с крохотной, еле заметной горбинкой, с высокомерными ноздрями. Он вспомнил, что на старинной гравюре видел такой у придворной дамы. Но губы совсем не патрицианские — припухшие губы простолюдинки. И вся она, высокая, крупная — ростом могла с ним потягаться, — с крепкими ладными ногами, прочно стоящими на земле, была до краешка налита сочной неубывающей силой.

Она ответила взглядом на взгляд, потом негромко сказала:

— День добрый.

Голос был низкий и густой. Он отозвался:

— Добрей не бывает.

И сразу назвал себя:

— Евгений.

Она спросила:

— Без отчества? Запросто?

— Зачем нам оно? Не так уж я стар.

Она засмеялась:

— Ну, как хотите. Будете — Жека. Разрешаете?

— Конечно. А кто же вы?

— Я — Ксана.

Они обменялись рукопожатием. Она посмотрела на него с тем же задевшим его выражением («насмешка и вызов»), не то спросила, не то скомандовала:

— Вперед?

Женечка сказал:

— Я готов.

Когда они вышли вдвоем на улицу, уже зажигались фонари. Ветер утих, весна дышала еще непривычной хрусткой свежестью. Ксана осведомилась:

— Так что же, понравился вам наш городок?

Женечка Греков улыбнулся:

— По первости — очень симпатичный.

— По первости — мы все симпатичные. Но вы-то весь его исходили. Можно сказать, прогулялись на совесть.

Он подумал: «Вот и первый сигнал. Я был пасом. Как серенький козлик. С какою целью? Чтоб убедиться, что в городе О. я сам по себе? Но почему я оповещен, что пребываю под колпаком? Тебе, друг Жека, напоминают: играть ты будешь по нашим правилам. Не вздумай рыпнуться, дорогой». И ощутил, как в нем шевельнулся знакомый давешний холодок.

Вслух он безмятежно сказал:

— В номере одному тоска.

— Не любите одиночества, Жека?

— Я молодой для одиночества.

Она покачала головой.

— А вы не удивились?

— Чему же?

— Что девушка за вами пришла?

Женечка весело хохотнул.

— Во всяком случае, не огорчился. О местных девушках слух идет.

— Зря не придали ему значения.

— Зря вы так полагаете, Ксана. Я как раз понял с первого взгляда: к вам требуется особый подход.

— Какой же это — московский подход? С первого взгляда — ключи от джипа?

— Эта легенда не про меня. Я репортер, а не экспортер.

Она сказала:

— Джип мне без надобности. Ну а ключи мы подберем.

«Мне угрожают?» Он разозлился.

— Так ведь и я за тем же приехал. За ключиками. Вы так не думали?

— Нет, это было бы необаятельно.

— А что же тогда?

— Ну, например: приехали за мной поухаживать.

Смена мелодии. Но он не расслабился. И озабоченно произнес:

— Да, это было бы обаятельно. Но боязно.

Она усмехнулась:

— Боязливым ничего не обламывается.

— Не за себя я боюсь, а за вас.

— И за меня бояться не надо. Женщины — они хитрожопые. Нужно уйти — отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой. Так бы и сделал, он был безбашенный. Если б, конечно, ее нашел. Только она подалась в проводницы — меняла поезда и маршруты. Так и объездила всю Россию, пока он на это рукой не махнул. Той самой, которой сулил казнить. Вот оно как, боязливый Жека.

Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька. Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь. Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.

Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?

В окнах качался зыбкий свет зажженных ламп, в коричневых гнездах ворочалась скрытая от него вязкая неспешная жизнь. Ветер доносил из дворов и палисадников пряную одурь. Ему подумалось, как здесь любятся средь белой черемуховой кипени, когда наливается силой и жаром принявшая в себя семя земля.

Командировка не из простых. Но я не вздыхаю над Женечкой Грековым, ибо предвижу его судьбу. Знаю, что скоро, совсем уже скоро, он, с его норовом, с тем же азартом, ринется штурмовать словесность, и я завидую исступленно, прежде всего неистощимому, немереному запасу времени. Во рту пересыхает от зависти уже при одной лишь мысли о том, сколько бумаги он изведет, сколько найдет — с течением времени — точных необходимых слов, сколько они ему принесут головокружительной радости, медленно притираясь друг к дружке, принюхиваясь одно к другому.

Мысленно вижу я эти оранжевые, дурманные, колдовские утра, когда, отряхнув капли воды с бритого свежего лица, вздрагивая от нетерпения, бросается он за письменный стол.

А день еще только начинается, весна в зените, и впереди долгое плодоносное лето — за этот срок Женечка Греков испишет одну, вторую и третью стопку послушной ему бумаги. Чего бы ни дал я, чтоб оказаться на месте этого Арамиса и видеть перед собой бесконечную, теряющуюся в вешнем дыму, счастливую вереницу дней.

В строгих пластмассовых стаканчиках вытянулись, меня поджидая, схожие с копьями карандаши, заточенные со вчерашнего вечера. Простые — стройные, неразличимые, как близнецы, и рядом: цветные — дородные, важные, при этом знающие себе цену. Яростный красный, задумчивый синий, решительный черный, любимый зеленый с весточкой об апреле и мае, о поле, о саде, о стадионе. Я озираю своих солдат и только шепчу: дай, господи, силы — однажды я напишу свою книгу.

По ветхой, видавшей виды лестнице поднялись на второй этаж. Ксана два раза стукнула в дверь, потом приоткрыла ее, просунула в открывшийся зазор свою голову. Прядки, не собранные в пучок, скользнули в трогательную ложбинку. Женечка не успел умилиться — девушка повернулась к нему и ободряюще кивнула.

Они вошли в небольшую комнату, едва ли не половина ее была занята массивным столом. На нем громоздились кучами книги и разбросанные повсюду листы. На крохотном пятачке столешницы, свободном от книг и от бумаг, стояла исполинская кружка.

Близ стола сидел молодой человек лет тридцати или близко к тому, с зачесанными назад волосами, с несколько удлиненным лицом, в коричневом свитере под пиджаком. Грекову бросились в глаза нервные узловатые пальцы — он то сжимал их, то разжимал.