Леонид Зорин - Последнее слово

Однако напрасно. Его лицо было похоже на тысячи лиц, встречавшихся мне на тысячах улиц. Простое открытое лицо простого советского человека. В нем не было ничего необычного и уж тем более харизматического — это последнее слово в ходу, оно вспоминается в тот же миг, когда мы хотим описать параноика с явными лидерскими наклонностями. Могли обратить на себя внимание его небольшие мосластые руки с литыми, но подвижными пальцами — он то и дело сжимал их в горсть. То был, пожалуй, единственный признак не уходившего напряжения. Восточные вытянутые ресницы, которые совсем не вязались с его грубоватым славянским лицом, мешали мне заглянуть в глаза, которым он, видимо, приказал остаться холодно невозмутимыми. И все же, всмотревшись, я мог увидеть давно уже мне знакомый страх страха, боязнь дрогнуть перед угрозой. Недобрые лихие глаза. Имею в виду не лихость, а лихо. Это совсем другая масть.

За годы своей адвокатской практики я выработал — мало-помалу — свой стиль общения с подзащитными. Хотя и не братский, но доверительный. Хотя доверительный, но деловой, не допускающий сантиментов. Готовящийся к суду человек находится в особых условиях. Ему предстоит жестокий театр, в котором ему же предназначается безжалостная главная роль. Карательная машина юстиции, тем более в нашей родимой модели, способна перемолоть бедолагу, попавшего в ее жернова. Он жадно ищет хоть тень надежды, однако поддерживать в нем иллюзии, которые ни на чем не основаны, не больше, чем игра в человечность.

Я сразу же объяснил Самарину, что шансов — практически никаких. Достаточно изменить присяге, а он увлек еще и других. Достаточно участвовать в бунте, а он к тому же его возглавил. Он должен реально смотреть на вещи, готовить себя к своей судьбе.

Самарин чуть слышно пробормотал усталым надтреснутым баском:

— Я не ребенок. Скорей бы все кончилось.

Эти слова, скажу вам по чести, не вызвали у меня доверия. Звучат они почти неизбежно и произносятся почти искренне. Но рождены они не смирением, не чувством исчерпанности и уж тем более не мрачной готовностью к небытию. В них еще слышится некий вызов, защитное ухарство и, сколь ни странно, еще не унявшаяся жизнь. Ни разум, ни здравый смысл не властны над нашей причастностью к миру живых, над этими судорогами инстинкта. Мы знаем, что умирают другие, а мы увернемся и сохранимся. Когда же прозрение наступает и перед нашим незримым оком впервые наконец возникает видение белого коридора, с каким отчаянным скопидомством цепляемся мы за каждую каплю истаивающего нашего срока, за лишние полчаса на земле. Несовершенная территория, но уж такую нам дал Господь. Значит, другой мы не заслужили.

Я сразу же напомнил Самарину: он должен быть со мной откровенным. Иначе мне не удастся выстроить хоть шаткую линию обороны. Он буркнул, что скрывать ему нечего. Тогда я спросил — на что он рассчитывал? Он, взрослый человек, офицер, привыкший оценивать ситуацию?

Самарин сказал, что иллюзий не было, все видел, все взвесил, все понимал — хотел он, используя средства связи, сказать на весь мир, что в этой стране царят диктатура и произвол, законы бездействуют, право отсутствует, планета не смеет взирать равнодушно на участь громадного материка. А как же присяга? Самарин ответил, что он не присягал беззаконию. Есть честь, есть совесть и есть достоинство.

Кого я не защищал перед судьями, кому не выпрашивал снисхождения! Убийцам, насильникам, психопатам. Маньякам, мошенникам, авантюристам. Почти невменяемым наглецам. Никто из них не походил на Самарина.

Поныне я не берусь объяснить, как в строгой, законопослушной семье, не склонной ни к спорам, ни к разномыслию, тем более к радикальным поступкам, мог вырасти столь якобинский овощ. Впрочем, не зря же бывалые люди напоминают о тихом омуте. Возможно, провинциальное детство, суровое строевое отрочество и молодость в океанском безлюдье, соединившись в опасных пропорциях, в разбалансированном режиме, создали некий жестокий климат? Естественно, все эти допущения необязательны и условны, в моих рассуждениях много кустарщины, да и поспешных несовпадений, вы при желании приведете общеизвестные биографии — очень похожее начало, только совсем иной итог — и все-таки должна ведь найтись какая-то внятная подоплека!

Когда протестный дух будоражит людскую массу, мы говорим о социальной первопричине, когда он томит чужую душу, исток неясен, неуловим. В подобном личном бунте таится какая-то тревожная тайна.

Я должен был и как профессионал, и по всегдашней своей потребности понять незнакомого человека, попробовать разгадать Самарина. Задача тем более непростая, что общего было меж нами мало. Разве что быстрый успех на старте. Удача сопутствовала обоим. Я занял достаточно видное место в столичной адвокатской элите, он поднялся по служебной лестнице быстрее многих своих ровесников. Он был талантливым офицером, но, кроме того, вызывал симпатию — начальство к нему благоволило.

На этом, однако ж, сходство заканчивалось. Я склонен был принимать этот мир, играть по его непременным правилам и соблюдать его обряды. Я не боялся быть конформистом и не стыдился этого слова. Если случалось его услышать, вовсе не ежился и не морщился. Напротив, я видел его правоту. Мое конформистское самосознание мне подарило и чувство тыла, и почву под моими ногами, я ощущал в нем трезвость и прочность — с детства ценимые мною качества. Сколько я помню себя на свете, я не испытывал побуждения ни встать против ветра, ни выйти из строя. Я получал удовлетворение, не выделяя себя, а — вписываясь.

Нет, в грозном климате одиночества я бы не стал сильней и лучше, не укрепил бы своей независимости, не закалился бы, а увял. Можете назвать мою слабость отрыжкой советского коллективизма или советской предубежденностью против отдельного индивида, но кот, гуляющий сам по себе, не вызывал у меня умиления. Тем более если этот гуляка становится главным на корабле. Я, сухопутный пешеход, знал, что у моря — свои законы, оно не милует одиночек. И не добрее, чем море житейское.

Я был сложившимся человеком с грузом пристрастий и представлений. Эти итоги своей судьбы мы неспроста называем опытом. Опытом делимся, опыту молимся, он — наш советчик и поводырь, важнейший из добытых трофеев. Он первый наш друг, но, как всякий друг, при случае бывает коварен.

На сей раз мой опыт мне не помог. Скорее, мешал мне нащупать ниточку, которая как-то могла связать нас, давала бы ощущение общности.

Должно быть, я раздражал Самарина ничуть не меньше, чем он — меня. Я видел перед собой безумца, отравленного вождистским вирусом, который сломал десятки судеб доверившихся ему людей. А он настороженно и враждебно обшаривал большими глазами службиста, успешного функционера, назначенного его гонителями исполнить необходимую роль, по сути своей вполне формальную. Мое участие в этом процессе, беспрецедентном, к тому же тайном, свидетельствовало о моем положении. Тот факт, что выбор пал на меня, не мог быть случайным, подобный выбор подчеркивал мой государственный статус.

Читать дальше