Леонид Зорин - Трезвенник

— Это Вадим, мой близкий друг, — представила меня Нина застолью и усадила рядом с собой.

Афиноген Мокеич кивнул мне и оглядел меня чуть ревниво. Потом сказал:

— Очень рад. Догоняйте.

И тут же осведомился у Нины:

— Вася звонил? Когда приедет?

Нина зевнула:

— На той неделе.

Вопрос отца прозвучал искусственно. Предназначался он для меня, напоминал, что Нина — невеста. А голос Афиногена Мокеича неожиданно оказался высоким. Он контрастировал с его массой, с каменными могучими скулами.

Гости были под стать друг другу. Возможно, если б я постарался, всмотрелся, я бы сумел распознать в каждом из них свою «самобытинку», как изъяснялся Славка Рымарь. Но я должен был выпить за Афиногена, потом за Анастасию Михайловну — неудивительно, что соседи стали утрачивать различия. Можно сказать, что они мне чудились картами из одной колоды, кажется даже — единой масти. Все они были близки по возрасту, кроме того, было нечто схожее в лицах, в манере их поведения, чуть ли не родственное, общий корень — я бы не слишком удивился, если б узнал, что они — земляки. На хозяина взирали почтительно и вместе с тем охотно подчеркивали, что все они вместе — одна семья.

Тут был предложен тост за Нину, за продолжательницу рода и за отсутствующего Васю. Близится торжественный день, два любящих сердца соединятся, и крепость этой новой четы будет по-своему цементировать общую крепость — нашу державу.

Афиноген Мокеич смотрел на дочь-красавицу с нежной улыбкой. Я его даже не узнавал. Стало ясно, что Нина была и гордостью и слабостью человека из стали. Эта деталь утепляла образ.

Неожиданно раздался звонок. В прихожей раскрылась и хлопнула дверь, прошелестели слова извинения, быстро вошел запоздавший гость. Впрочем, еще быстрей, чем он сам, в гостиной возник острый запах шипра, и уж затем я разглядел отполированный лик Бесфамильного. Он стоял на пороге с цветами в руке.

Вновь попросил у хозяев прощения. Был прощен. Делу время, потехе час. Афиноген нас представил друг другу. Бесфамильного — по имени-отчеству, меня — как «близкого друга Ниночки», коего просит «любить и жаловать». Мы обменялись рукопожатием. Бесфамильный сказал: «Рад познакомиться».

Словно забывшись, на миг я коснулся плеча молодой хозяйки дома. Решительно, фарт на моей стороне. Весь этот вечер я все обдумывал, как дать ему понять в понедельник, не слишком навязчиво, но весомо о близости к семейству Рычковых. И — как по заказу! — он узнает об этом из уст Афиногена.

Искоса я за ним наблюдал. Наверное, как и он за мной. В манере держаться я обнаружил еле заметные новые черточки. Мало свободы, меньше уверенности, не ощущается скрытой усмешки. Он был значительно младше всех прочих, и было заметно — с одной стороны, он очень польщен, что его пригласили, что допустили в высокий круг, с другой же — нужно не расслабляться, следить за собой, соблюдать дистанцию.

Беседа за ужином шла неспешно. Бойцы вспоминали минувшие дни. Характер застолья определяли идейная близость и мягкий юмор. Хозяин, как дирижер за пультом, умело направлял разговор. Ненавязчиво, однако же властно. Возлияния вовсе на нем не сказывались. Разве едва заметный румянец коснулся его каменных скул. Но улыбался щедрей, чем прежде, являя свои выпиравшие бивни.

И все же, сколько бы ни вилась веревочка внеслужебных сюжетов, главная тема неотвратимо притягивала к себе все общество. Заговорили о Чехословакии. Все словно внутренне подобрались. Ни шуток, ни праздничного благодушия, лишь доносились гневные реплики:

— Новая, видите ли, модель!

— Ишь! С человеческим лицом!

— С че-ло-ве-ческим! А у нас какое?

— С человеческим, а в газетах пишут что хотят!

— И несут что хотят! Засранцы.

— А кто заправляет? Одни сионисты.

— Шик, Кригель, Гольдштюкер. Главные люди.

— Еще со Сланского началось!

Один из гостей, редковолосый, с бесстрашными смоляными глазами, исторгавшими холодное пламя, четко и жестко отрубил:

— Они не хотят социализма.

Это суровое разоблачение вызвало новый прилив страстей.

— Да, так и есть!

— Ни стыда, ни совести!

— Было кого освобождать.

Афиноген Мокеич вмешался. Стихию надо было ввести в берега. Он обратился к Робеспьеру:

— Социализмом тут и не пахнет. Понятно, куда они глядят. Но мы ведь не их освобождали, освобождали мы братский народ. И он своим здоровым сознанием поймет, что мы и на этот раз вторично его освобождаем. Немного терпения — все поймет. А за социализм, — он повысил голос и почему-то взглянул на меня, — за социализм, мечту человечества, я каждому глотку перегрызу!

Все одобрительно зашумели. Нина сверкнула ясной улыбкой и обнажила отцовские зубы. Анастасия шмыгнула носом, растроганно взглянув на супруга. Я тоже изобразил улыбку. Да здравствует мечта человечества! «Ну и мечта, — подумал я, — за которую нужно грызть чье-то горло».

Афиноген посмотрел на меня и задушевно проговорил:

— Вот молодым, Вадиму и Нине, их жизнь кажется естественным делом. А между тем при другой власти парню из смоленской деревни, такому, как я, ничего не светило. Согласен, Вадим?

— Абсолютно согласен, — сказал я искренне. В самом деле, можно ли было не согласиться? Ни фига не светило ни ему, ни тем, кто сидел за этим столом. Точно так же ничего не светило ни густобровому пахану, ни темным и серым кардиналам, два раза в год уныло всходившим на Мавзолей приветствовать массы. И дело не в том, где они родились — в смоленской, курской, поморской деревне, — дело в их стойком сером цвете, о котором читал свои вирши Випер у памятника В.В. Маяковскому. Михаилу Васильевичу Ломоносову как раз при этой достойной власти ни хрена бы не светило, ни хрена, при всей его безупречной анкете.

Но я не озвучил своих раздумий. Сомнительно, чтобы они нашли сочувственный отклик. Я пришел не за этим.

Неожиданно Афиноген предложил:

— Давайте споем, душа моя просит.

Гости выразили свое понимание, а Робеспьер растроганно молвил:

— Русскому человеку без песни, как птице без неба. Так уж он скроен.

— Валя, ты с голосом, запевай, — обратился Афиноген к Бесфамильному.

Бесфамильный выразил боеготовность.

— «Я по свету немало хаживал», — начал он. У него оказался теплый лирический баритон.

То была песня о Москве, сложенная еще в войну. Все гости хорошо ее знали.

— «Над Москвою в сиянии славы Солнце нашей победы встает», — старательно выводил Бесфамильный.

И все торжественно подхватили:

— «Здравствуй, город великой державы, Где любимый наш Сталин живет!»

— Живет и будет жить, — тихо сказал хозяин после насыщенной чувством паузы. И попросил:

— Ну, Валя, еще…

Бесфамильный томительно затянул: «Трудно высказать и не высказать то, что на сердце у меня». Гости задумчиво подпевали. Я ощутил на своем колене жаркую твердую ладонь. Нина пробормотала: «Пойдем…».