Леонид Зорин - Глас народа

Он вновь привычно — так это часто случается в последнее время! — увидел город, в котором родился, грязную улочку, темные комнаты, подслеповатые потолки. Ах, боже ты мой, скажите на милость, какая комиссарская грусть! Жил в криминальном двадцатом веке, верхушка его была преступна, все совестливое обречено, и вот — извольте! Вдруг обнаруживаешь в этой общаге свою щекотку. Он вспомнил кособокую лестницу с почти накренившимися ступеньками и еле не выругался от злости.

Но тут в сознании вновь возникли недавно припомнившиеся слова: «Ночью, при робком свете луны, мы ловили креветок на берегу залива». Он повторил про себя беззвучно: «креветок на берегу залива». Потом озабоченно добавил: «забыв о кораблях неприятеля».

— Приехали, — бормотнула Ольга.

Лецкий придал своему голосу приличествующую минуте прощания меланхолическую интонацию:

— Печально. Благодарю вас за праздник.

Она наконец к нему повернулась:

— Не пригласите меня к себе?

Он подумал: «Мне дорого обойдется это новогоднее действо».

— Дитя мое, — произнес он мягко, — что делать старому человеку, когда ребенок теряет голову?

— Последовать примеру ребенка, — она рассмеялась. — Который давно уже не под охраной прокурора.

«Если бы речь шла о прокуроре, — вздохнул он про себя. — Дело хуже».

Она нетерпеливо сказала:

— Пауза неприлично затягивается.

«Была не была», — подумал Лецкий.

И рассмеялся:

— Тогда вперед.

«Ваша партия, ваша опора, ваш глас!»

Примерно в середке февраля в ветреный, ломкий, стеклянный день, когда неожиданно вдруг почудился полузабытый запах весны, Лецкий возник в обиталище Жолудева.

— Есть разговор, — произнес он торжественно. — Я должен вам кое-что объявить.

Жолудев знал, что день наступит. Лецкий не раз ему намекал, что вскорости Иван Эдуардович уже не будет носителем тайны, но было смутно и непонятно, какими же станут его обязанности. С одной стороны, привлекала возможность избавиться от груза секретности, с другой же — всякая перемена грозила нарушить привычный статус. «Не то я труслив, не то пуглив, — безрадостно убеждался Жолудев, — меня угнетает неизвестность».

То, что ему возвестил сосед, повергло Жолудева в смятенье.

— Иван Эдуардович, соберитесь, — сказал с воодушевлением Лецкий. — Восторженно замершая Россия готова воззриться на вас, как столетия смотрели с египетских пирамид на грозный профиль Наполеона. До наступления апреля осталось меньше полутора месяцев.

У Жолудева перехватило дыхание.

— Что будет в апреле? — спросил он робко и ощутил холодок меж ребер.

— В апреле вы выйдете из подполья. Начнется новый виток истории, — проникновенно промолвил Лецкий. — В истории партии «Глас народа». В истории вашей аудитории. И в вашей персональной истории.

— Что это значит? — Иван Эдуардович напрасно силился улыбнуться. Улыбка должна была показать, что он, безусловно, владеет собою, должна была вернуть ситуацию в пределы бытовой повседневности и, наконец, его успокоить. Однако улыбки не получилось — на белые губы вспорхнула гримаса.

Лецкий вздохнул и мягко сказал:

— Иван Эдуардович, дорогой, вы же не можете утверждать, что можно вас прятать до бесконечности. Нужно товар показать лицом. «Цитата из Матвея Мордвинова, — подумал он, мысленно усмехнувшись. — Стиль делового человека».

Он поглядел на притихшего Жолудева с братским участием и продолжил:

— Игра затянулась, она заканчивается. Пора обнаружить искомый предмет. Вернее — искомого человека. Вы превосходно взрыхлили почву — имею в виду народную душу. Она готова, она вас ждет. Ваш голос давно вошел в дома, давно стал привычной частью быта. Слушатели хотят увидеть того, кто отныне их поведет.

— Позвольте, — остановил его Жолудев, — но я ведь неоднократно подчеркивал, что партия не имеет лидера.

— Все это до поры до времени. Срок настает, становится ясно: может и собственных Невтонов российская земля рождать. Лидер явился, лидер возник. Соткался из колебаний воздуха.

— Да вы смеетесь, — воскликнул Жолудев. — Какой же я лидер?

— А кто он, по-вашему? Маврикий Васильевич Коновязов? Ошеломительный господин. Друг мой, ведь мы с вами не младенцы и понимаем, что «Глас народа» неотделим от вашего голоса.

— Мой голос — это еще не все. Необходимы другие качества.

— Они у вас есть, — заверил Лецкий. — Вы думаете, что к вам не присматривались? Вас изучали серьезные, опытные и прозорливые господа. Вы просто себя недооцениваете. Не видите даже, как вы изменились. Былого бесхребетного Жолудева давно уже нет — явился другой. В нем появились металл и воля. Не говорю уже о кругозоре, чувстве истории и человечности. Больше того, я умолчу о вашем бесспорном мессианизме. Вы тот, кого ищет и кого хочет, с надеждою ждет рядовой человек. Осталось задать себе вопрос. Главный решающий вопрос: кто же? Если не я, то кто же?

— Вы просто гипнотизер, — сказал Жолудев.

Но он понимал, что не в силах противиться. Скорее всего, соблазнитель прав и он разительно изменился. Он так привык выходить в эфир, что вряд ли мог теперь обходиться без этого странного наркотика. Его былая келейная жизнь стала бы невыносимо пресной. Теперь ему предстояло новое необходимое перемещение — из скрывшей его радиостудии в разоблачающий телеэфир. Его оценил и принял слушатель. Осталось завоевание зрителя. А в будущем, видимо, ждет трибуна. Что делать? Он попал в колесо. Оно вращается, крутится, вертится, несет его в вечном своем движении.

Скорее всего, что отнюдь не случайно, после той встречи Нового года вошла в колею и частная жизнь. Отныне каждое воскресенье обедал он в квартире Сычовых. При этом Геннадий строго следил, чтоб этот ритуал соблюдался. Однажды, по воле обстоятельств, Жолудев записал выступление именно в этот обеденный час. Он объяснил, что сегодня он занят. Геннадий сердито запротестовал — режим есть режим, дела подождут. Казалось, что присутствие Жолудева стало ему необходимо, вносит в его семейную жизнь некую необычную ноту. Этот дразнящий тревожащий звук разнообразил привычный быт. Он часто допытывался у Жолудева, что думает тот о различных сюрпризах и разных внештатных ситуациях, расспрашивал с подлинным интересом, однако все время к нему привязывался, то откровенно задирал, то простодушно самоутверждался. Неутомимо напоминал, что путь в наладчики был непрост, рассказывал, как работал гранитчиком, был полировщиком, и в Метрострое трудился чеканщиком в камере съездов. Не было работы труднее, важнее и, наконец, ответственней чеканки швов меж чугунными тюбингами. Любая небрежность — пройдет вода. Тогда приходится расчеканивать. Вот уж мучение, так мучение. Порода — она тверже железа.