Леонид Зорин - Габриэлла

Он неуверенно бормочет:

— Есть еще Карел…

Она еле слышно, с заметным усилием, произносит:

— Je ne l’aime pas.

Потом отворачивается. Смолкает. Словно ждет приговора.

Но он с отчаяньем сознает, что так же, как за столом, над листом, не может извлечь из своих тайников единственного необходимого слова. И так же, как за столом, подворачивается только какая-то ржавая жесть, траченный молью словесный хлам, который спешит себя предложить с ничем не оплаченной готовностью.

Он сразу же душит эти кругляшки, пока они не слетели с губ, не звякнули, не осквернили молчания.

На помощь обоим приходит вторая, спасительная волна помешательства. Им вновь не до слов, хватает звуков. Вновь кренятся стены, плывет за стеклами прекрасный опрокинутый город.

Когда наваждение отступает, устало захлебываются междометия, густеет томительное молчание. Охватывает страх перед речью. Достаточно хоть бы и дрожи голоса, чтоб все пропало бесповоротно.

Он прижимается лбом к ее смуглому, к ее абрикосовому плечу и лишь дивится, как оно молодо. Но я ведь и сам по-глупому молод, по-глупому не могу привыкнуть ни к этой мальчишеской неутомимости, ни к празднику женской наготы. Неужто на мой закат печальный?.. О, господи, если ты есть, ты щедр.

За окнами темнеет и хмурится скованная морозом Прага. Медленно вспыхивают огни, уже началась вечерняя жизнь. О чем ты думаешь? И неужели испытываешь то же, что я? А ведь закат не за горами. Он поразился внезапной тоске, необъяснимой в минуту счастья. Чтоб справиться с нахлынувшим холодом, привычно тревожит сакральную тень, и Пушкин, как всегда, отзывается, подсказывает еще одну строчку: "Как пахарь, битва отдыхает".

Пожалуй, подобное озорство почти святотатственно — что ж, пусть так! Лишь призывая его на выручку, покойный Александр Сергеевич справлялся и со своей бессонницей, и с мышьей беготней этой жизни, и с выпавшей ему пиковой дамой, и даже — с дарованным ему гением, — куда бы он делся без озорства? Как бы мы все, смертные люди, выжили без этой подмоги?

Но чем он отчетливей сознавал, что скоро она уйдет, исчезнет, тем становилось невыносимей, тем меньше он мог играть в победителя. Когда она спрашивает его, чем все же заняты его мысли, он сознается, что может думать лишь об одном — что ему делать, когда он останется без нее.

Она не прячет усмешки:

— Выспаться.

Он грустно покачивает головой:

— Нет. Сон — это репетиция смерти.

Она возражает:

— Но в этом случае, мы очень взыскательные актеры. Мы репетируем ежедневно.

Он подтверждает:

— Да, ежедневно.

— Чтобы сыграть лишь один спектакль.

— Зато самый важный. И все итожащий.

Немного помедлив, она соглашается, чуть слышно произносит:

— C’est vrai.

Ничто не могло ему помочь, когда за нею закрылась дверь, ничто не могло его спасти в тот миг, когда он вошел в вагон, когда увидел в последний раз дегтярные, цвета смолы глаза. Вот она, моя Черная Речка, колеса гремят, и рельсы стонут, и Злата Прага скрывается в дымке, во влажном сумраке, в первых огнях, в холодной мгле европейской ночи.

Тогда и на миг не сомкнул он глаз. Стоял в коридоре, смотрел, как тает черный апокалиптический полог, бледнеет небо, несется лес. Слушал, как дробно стучат колеса по узким скатам, как гаснет скорость, вот она вовсе сошла на нет, поезд как будто насквозь пронизывает последняя судорога, он замирает, являются польские пограничники.

Когда процедура подходит к концу, состав продолжает свое движение по территории новой страны, столь же народно-демократической, столь же холодной и замороженной. Проносятся польские платформы, проносятся польские города — Лази, Мишков, Ченстохов, Катовице. Проносятся мимо мужские, женские, детские славянские лица, чтобы на миг отразиться в сознании и вновь исчезнуть, пропасть навек.

В Варшаве их опоздавший экспресс стоит полдня, и он успевает свести знакомство с польской столицей. Однажды он здесь окажется вновь — тогда она слегка приоткроется, чуть слышно поделится своей тайной, но не сегодня, нет, не сегодня. Замерзшая Варшава бесстрастна. Пасмурна, замкнута, неприступна.

Уже восстановлено Старо место, в кафе "Бонбоньерка" толпятся люди, развалины медленно отступают, но рана поныне не затянулась, все так же открыта и словно страшится неосторожного прикосновенья. Чужая жизнь, и нет в нее доступа. Чужие миры — едва поманив, уходят и гаснут — мы вновь разминулись. Прислушивайся к стуку колес, смотри в окно, спектакль все длится — показывают странную пьесу из жизни Александра Безродова, бессвязные сцены, драма написана с претензией на современную форму, в свободной импрессионистской манере — то вспыхивают воспоминания и все вокруг становится призрачным, то действие делает поворот и возвращается в наше время, в сегодняшнюю реальную жизнь.

Он слышит ее негромкий голос: как жаль, что вы равнодушны к театру, иллюзия так необходима. И в самом деле, странное дело, ему удалось избежать соблазна услышать свой текст в чужих устах. Неверно думать, что театральность причесывает и гримирует подлинность, порой она может открыть и высветить то, что мы прячем и погребаем.

Колеса гремят, за окном проносится чужая непонятая им жизнь, но с каждой минутой она все призрачней, пройдут еще два или три часа на зыбкой грани ночи и света — и ничего от нее не останется. Да было ли все это или привиделось — и Злата Прага, и Габриэлла?

Его обступит привычный мир с железной хваткой, охотничьим прищуром, тот мир, что с первой его минуты следил за ним, вербовал, обрабатывал, усиленно загонял в шеренгу, пуще проказы, глада и мора боялся, чтоб он остался собой, самим собой, отдельным от стаи. Со всех сторон окружил флажками и перекрыл пути отхода.

Но этот бывалый и грозный охотник за бедной человеческой дичью все же не властен был предусмотреть, что будет день, застывший от холода на перекрестке старой Европы, в который Безродову встретится женщина. И, начиная с этого дня, видимая привычная жизнь станет ненастоящей и мнимой, а подлинной будет та, что скрыта, известная лишь ему одному.

Он постарался понять и запомнить, что в этой истинной главной жизни есть только письменный стол и работа, что в них и таится вся ее суть, он радовался тому, что дни неотличимы один от другого.

Однако настал железный август, и в мистику безродовской тайны вкатилась мистика сверхдержавы. Синело небо, и перешептывались быстро желтеющие листья, по чешским дорогам шуршали гусеницы, и красное лето бесстрастно топтало останки зеленой пражской весны.

— "Вот наконец и Злата Прага", — так начинался репортаж в центральной газете. Мажор и довольство. Вот наконец и Злата Прага. Усталые путники, вы у цели. Входите. Вас встретят цветы и улыбки. Хозяева нетерпеливо ждут.