Леонид Зорин - Кнут

Конечно, в этом круговороте не только коллективистский пафос, тут еще самореализация, всюду жизнь и всюду страсти, а от судеб защиты нет. Однако ж, пока еще гром не грянул, надо возводить свою крепость, и исполнять свои обязанности, и продлевать муравьиный род.

Но вот ведь какая тревожная мысль! Что, если ты привлечешь внимание и встанет рядом с тобою Некто — в светлой рубашке с черными крапинками, в новенькой куртке, пахнущей кожей, и в башмаках со зловещим скрипом, начищенных до безумного блеска? Ведь одного короткого взмаха левой или правой ноги вполне достаточно, чтобы погибла эта вселенная, там, внизу!..

А если кто-нибудь в ней уцелеет, то лишь для того, чтобы рассказать беспечным будущим поколениям, пьяным своей отвагой неведенья, о грозном и беспощадном боге, пахнувшем кожей и гуталином.

Но нет, зачем нам думать о грустном? Хватит нам и своих забот, своих легенд и своих героев.

Росла и мужала слава Подколзина. У всех, в ком жив еще интерес к духовности, к новейшему слову и ко всему, что их окружает, сопровождает, вьется вокруг, у всех у них на устах его имя. В большой цене оказались те, кому подфартило встречать мыслителя, кто знал его в темную пору безвестности, кто угадал и разглядел в том угловатом и неприметном будущего творца «Кнута».

В честной газете «Московский дорожник» рассказывали, с каким достоинством он приносил свои заметки и как здесь ценили его перо. Самых почетных посетителей приглашали заглянуть в отдел писем — туда водили, как на экскурсию — и демонстрировали Зою Кузьминишну. Гордая дама всегда была замкнута, а на почтительные приветствия отвечала потусторонним взором и кутала плечи в пуховый платок движением, исполненным неги. Все — молча, без единого слова. Один только раз, когда некая гостья сказала, что по вине Натали Пушкин страдал, Зоя Кузьминишна бросила, не глядя, в пространство: «Он потому и творил, что страдал».

Большое внимание привлекла дискуссия о путях культуры в радушном художественном центре, руководимом Анной Бурьян. Для этих дебатов она предоставила респектабельный конференц-зал.

В нем находился овальный стол, за которым разместились участники. Дородный эрудит Порошков, сидевший в председательском кресле, призвал к свободному разговору — не предполагалось докладов, Порошков избегал казенных форм, культивируя милый домашний стиль непринужденного общения. Только естественный диалог, обмен взглядами, репликами с мест, само собой, в пределах приличия и уважения друг к другу. Именно эта установка отвечала его открытой натуре и благородному образу мыслей. Впрочем, не было нужды сомневаться ни в воспитании дискутантов, ни в безусловном взаимном респекте.

Разумеется, через Якова Дьякова было отправлено приглашение Георгию Гурьевичу Подколзину. По своему обыкновению суровый отшельник не явился, но Дьяков пришел и посулил, что будет как бы его представителем.

В очень коротком вступительном слове добропорядочный Порошков выразил твердое убеждение, что цель собрания очевидна, необходимость его назрела. Давно уже пора уяснить, можно ли совместить культуру и торжествующую цивилизацию. Могут ли они быть союзниками или обречены враждовать? Неужто культура это та рыба, которая с головой накрыта этой Всемирной Сетью Эфира? Запуталась она в ней безнадежно или сумеет освободиться и вырваться в океан Постижения? Какую дорогу, какой маршрут история предлагает культуре? И существует ли выбор пути? Быть может, в эпоху глобализации путь этот жестко детерминирован? Все это предстоит обсудить и выяснить, что надлежит нам делать.

Выдающийся постмодернист Вострецов сказал, что он в курсе тех опасений, о коих помянул председатель. Бесспорно, они имеют место. И все же культуру нельзя разомкнуть, она, безусловно, единое целое. Недавно он побывал в Аргентине, встречался там со своими читателями. Последние ему рассказали про то, как Кортасар ценил его творчество. Конечно, он чувствует свою связь с таежным бором, с излучиной Дона, а также с Бештау и Машуком — не раз он бывал на их вершинах, — и тем не менее, ему ясно: как сам он — часть мировой культуры, так и она — часть его духа.

Взволнованную речь Вострецова горячо поддержал Федор Нутрихин, другой знаменитый постмодернист и тоже неутомимый странник. Нет смысла скрывать, что долгое время он тоже ощущал некий страх перед агрессией Интернета. Сравнительно недавно в Париже он встретился с Франсуазой Саган и поделился с ней своей мыслью: наш бедный мир подобен Эдипу, его невозможно остановить в стремлении к открытию истины, которая может быть ужасной. И Франсуаза сказала ему, что ищет спасения от неведомого в самозабвении и бегстве. Нутрихину стало безмерно тяжко, столь модная Мировая Сеть ему почудилась божьей карой. Однако с тех пор, как он в ней открыл свою страницу и хлынул в ответ могучий поток благодарной признательности, Сеть эта уже не кажется страшной. Наоборот, день ото дня она становится теплым Домом. Из этого он делает вывод о том, что культура это не лань, преследуемая волком прогресса. Можно их впрячь в одну телегу, летящую в двадцать первый век.

Оба талантливых манифеста были подхвачены Маркашовым — вопреки общепринятой идеологии, он с детских лет себя ощущал исключительно гражданином Мира. Однако верный себе Полякович внес, разумеется, диссонанс, заняв скептическую позицию. Он сказал, что культурный экуменизм все еще остается утопией. Значение и богатство культур определяется их различиями. Это понятно, ибо иначе они дублировали бы друг друга. Эти различия соответственно исходят из народной ментальности.

Ему возразил актер Арфеев, напомнивший слова Достоевского о всемирной отзывчивости России. Культуролог Годовалов заметил, что различия вовсе не исключают ни конвергенции, ни диффузии.

В этом месте Дьяков громко зевнул и на учтивый вопрос Порошкова, не означает ли этот зевок, что Яков Янович просит слова, ответил, что нет, не означает. Полемика явно беспредметна, — проблема исчерпана Подколзиным.

Это имя незримо реяло в воздухе. Теперь, произнесенное вслух, оно мгновенно материализовалось и вызвало общее возбуждение.

— Что вы имеете в виду? — несколько нервно спросил Маркашов. — Можно ли исчерпать проблему одним-единственным произведением?

Яков Дьяков пожал плечами.

— Смотря каким. «Кнутом» — безусловно. Ибо «Кнут» являет собою синтез. Он утверждает соединение, он и очерчивает границы.

— Что и требовалось доказать! — запальчиво крикнул Маркашов. — Вы признаете, что кнут — цензура.

— Вы так полагаете? — оскалился Дьяков.

— Да, кнут — цензура по определению. «Очерчивает границы». О, да! Шаг влево — побег, шаг вправо — побег. Кнут обуздывает.