Леонид Зорин - Кнут

Невероятное известие о том, что Георгий Подколзин сжег "Кнут", распространилось со скоростью света и произвело впечатление, сходное со взрывом нейтронной бомбы. Казалось, что все живое впало в состояние, близкое к распаду.

И молодежь, защищенная возрастом от острых реакций на события, не связанные непосредственно с нею, и зрелые люди, всегда озабоченные, и старцы, утомленные жизнью, уже не способные на потрясения, — все выглядели обескураженными, подавленными, сбитыми с ног.

Тот злополучный экземпляр, выскользнувший из дома автора, не то безрассудно кому-то доверенный, не то пропавший, не то похищенный, в конце концов вернулся к Подколзину — всю ночь смотрел он, рыча от боли, на оскверненные страницы, и в безотчетном душевном смятении — то ли в аффекте, то ли в гневе, то ли в тоске, внезапно возникшей от вечного чувства неудовлетворенности, сжег его вместе со всеми прочими, а также со всеми черновиками. Как это ни жутко произнести, "Кнут" более не существует в природе. Страшно вымолвить, но "Кнута" больше нет.

Осунувшаяся Клара Васильевна встречала гостей, входивших к ней с лицами торжественно скорбными, в длинном черном платье до пят. И волосы были не то в платке, не то в чалме черного цвета. Ни черепахового гребня, ни веера в костяных перстах, спрятанных в длинных черных перчатках. Когда некто, явившийся посочувствовать, провинциал, человек без полета, не слишком тактично спросил: "У вас траур?", она ответила тихо, но веско:

— Траур сегодня у всей России.

Она казалась ушедшей в себя, не отвечала на утешения, и только когда эрудит Порошков, стремясь облегчить ее горе, сказал, что "все мы соборно виноваты", она покачала головой и ответила, что виновата она, что ей отныне не будет прощения ни в этом мире, ни в том, что ждет.

В "Московском дорожнике" Зоя Кузьминишна у всех на глазах забилась в истерике и громко кричала: "Ну, бейте меня, я не могла оставить мужа!".

Неспетая песня Подколзина Тася, уже согласившаяся отдаться весьма талантливому дизайнеру, с которым на днях ее познакомили, неожиданно отменила встречу. "Нет, — сказала она, — не сегодня".

Годовалов горько качал головой и повторял: "Трагедия духа".

Полякович без обычной брюзгливости сказал, что хотя он был сдержанней прочих, тем не менее обязан признать: это поступок незаурядного, стоящего особняком человека.

Впервые неистовый Маркашов не мог утаить своей растерянности и громогласно заявил, что испытывает сложное чувство. Даже малознакомым людям он доверительно сообщал:

— Скажу по чести, не хочется думать, что мои аргументы его побудили к этому мужественному решению. Мы, люди шестидесятых годов, всегда говорим нелицеприятно, но все идейные разногласия нисколько не мешали мне видеть и ощущать его самобытность. Я протягиваю ему мысленно руку и желаю ему пережить эту драму, выйти из нее обновленным.

Маркашов, разумеется, не преминул подчеркнуть непростительную черствость генерации, вышедшей на авансцену.

— Вот кто ленив и нелюбопытен! — гремел он, где бы ни появлялся. — Вот вам подколзинские друзья! — эта стрела была пущена в Дьякова. — Держали в руках произведение, которое они сами оценивали, можно сказать, как Новейший Завет, и хоть бы кто-то его отксерокопировал, не говоря уж о микрофильме! Читали, причащались, мудрели, но не думали ни о нем, ни о родине. Нет уж, мы поступали иначе!

Федор Нутрихин объяснял, что истинный творец беспощаден. Его бельгийский издатель плакал, когда он отказал ему в просьбе отдать неотграненную книгу. Нутрихин сказал: срок не пришел.

Вслед за Нутрихиным Глеб Вострецов также припомнил сходные факты, почерпнутые из своей биографии. Добавив при этом, что из огня творение является вновь, как возрожденная птица Феникс.

В новой подборке своих жемчужин Сыромятникова опубликовала двустишие, назвав его "Реквием по Кнуту". Переполнявшая ее боль была выражена с графической точностью: "Мучительно, что завершила жизнь Фаллически безжалостная мысль".

Арфеев восклицал потрясенно:

— Подлинно гоголевское величие! Он породил, он и убил.

Очередной свой пушкинский вечер Арфеев закончил стихотворением "Андре Шенье" — обратившись к публике, так яростно крикнул: "Плачь, Муза! Плачь!", что своеобразная красавица Васина на минуту потеряла сознание, а зал оценил злободневный подтекст.

Естественно, все искали Дьякова. Телефон у наперсника разрывался, но автоответчик бесстрастно твердил: "Запил. Звоните через неделю". Никто не сумел выйти на связь, даже Глафире при всей настойчивости не удавалось к нему пробиться. Однако ж она проявила упорство, подстерегла у самой двери, когда, пополнив свой арсенал высокоградусного продукта, Дьяков возвращался домой. Глафира заявила ему, что в эти трагические дни не в силах существовать в одиночестве. С ней может случиться бог знает что. И Яков Дьяков капитулировал.

— Ну как он мог! — причитала Глафира, эффектно вылезая из юбки, словно Афродита из пены. — Это кощунство! Это убийство!

— Я не осуждаю Подколзина и не обсуждаю его, — сказал Дьяков, укладываясь с ней рядом. — Подколзин живет по своим законам.

— А мы — по своим, — шепнула Глафира. — Не правда ли, в такие моменты особенно остро хочется жить?

— Пожалуй, что так, — согласился Дьяков. — Жить надо, ничего не поделаешь.

Потом она утомленно сказала:

— Я тебя вывела из стресса.

— Ты поступила благородно, — сказал Дьяков. — Я тебе благодарен.

Она не без гордыни добавила:

— Всегда могу тебя соблазнить.

— Нечем тут хвастать, — заметил Дьяков с педагогической интонацией. — Ясное дело, девица в цвету, в юбке выше аппендицита. Когда к тебе ломится юная лань, всей твоей твердости хватает разве что лишь на одно местечко.

Глафира драматически всхлипнула:

— Только подумать — "Кнута" уже нет.

— И все ж надо жить, — повторил Яков Дьяков.

Чрез несколько дней в его квартире возник Подколзин — он был небрит, темно-соломенные пряди беспорядочно разлетелись в стороны, обычно задранный ввысь подбородок опал, как будто в нем что-то сломалось.

— Входи, детоубийца, входи, — приветливо пригласил его Дьяков. — Как себя чувствует, что испытывает втайне Великий Инквизитор после такого ауто-дафе?

— Спроси у себя, — буркнул Подколзин, — ты же его организовал.

— Хочешь кофию или чего покрепче? — спросил Яков Дьяков. — Залить глаза?

— Нет, не хочу, — сказал Подколзин. — Возьми, пожалуйста, этот конверт.

— Толстенький… — хозяин квартиры уважительно взвесил его на ладони. — И что в нем находится?

— Моя премия. Мне она не нужна. Забирай.

— Это еще что за вздор? — крикнул Дьяков.

— Нет, это не вздор. У меня есть достоинство.

— Ты премию и получил за достоинство. И не только — своего интеллекта.