Леонид Зорин - Муравейник

— Это игра особая, мудрая. Эзотерическая игра.

Ланину было до боли ясно, что вход в заповедник ему заказан.

С дочерью он и не заговаривал. Не сомневался — добром не кончится.

Тем более, ее настроение стало устойчиво драматическим. Надежды супруги, что девочка выровняется и жизнь наладится, устаканится, устроится, войдет в берега, час от часу становились все призрачней. Ада заметно дурнела, блекла, ее нескрываемая зависимость от молчаливого рыбоведа выглядела почти унизительной. Ланину становилось все тягостней видеть, как робко и верноподданно заискивает его резкая Ада, такая высокомерная с ним, перед угрюмым плечистым малым в этой неизменной ковбойке с небрежно закатанными рукавами. Он мрачно посматривал на нахмуренное, медное, в рыжей шерстинке лицо, на маленькие, недобрые глазки, на крепкие обнаженные локти. Традиция воскресных обедов, которая на глазах угасала, но все еще чадила и тлела, стала мучительным испытанием.

О том, что насмешливый ихтиолог относится к нему непочтительно, он догадался сравнительно быстро. Однако в последнее время он чувствовал, что полусонный медлительный взгляд утратил обычное равнодушие, казалось, что на него направлены колючие и злые буравчики.

Он спрашивал себя, что это значит. Возможно, неразумная Ада задумала возвысить родителя, умножить его общественный вес и намекнула, что скромный Ланин на самом деле — соавтор лидера. Впрочем, такое не слишком вяжется с ее радикальными убеждениями. Скорее, заботливая Полина могла решить, что таким манером сумеет усилить дочкины шансы. А может быть, все гораздо проще — какой-нибудь осведомленный завистник шепнул молодому человеку о подвиге возможного тестя. Конечно, ланинские догадки решительно ни на чем не основаны, напоминают досужий вздор, но все эти дни он живет во вздыбленном и неестественном состоянии.

То, что ему не пришлось насладиться по праву завоеванной радостью, отпраздновать такое событие хотя бы наедине с собою, казалось безмерно несправедливым. И независимо от того, кто мимоходом подбрасывал хворост в это кусачее мутное пламя, беззвучный диалог накалялся.

Однажды перед одним из обедов Аделаида ему сказала:

— Сегодня придет, как ты знаешь, Игорь. Я очень прошу тебя: будь с ним ласковей.

Ланин раздраженно насупился.

— Да я уж и так боюсь шелохнуться. Хочу угодить Его Высочеству.

— Папа, не ерничай, не ершись. Я в самом деле прошу: будь мягче. Не задирайся. Мне это важно.

— Я знаю, что тебе это важно, — грустно вздохнул он. — Вижу и знаю. Это-то меня и печалит.

Лицо ее страдальчески сморщилось. Он понял: одно неловкое слово, и Ада заплачет. Ланин сдержался.

— Отлично. Я буду сама лояльность.

И впрямь за обеденным столом было на сей раз почти семейно. Ада немного порозовела, Полина Сергеевна щебетала, сам Ланин рассказал анекдот. И гость был добродушней обычного, пожалуй, даже и элегичен. Не спорил, не спешил возразить, не заводил неуместных споров.

"Возможно, я слишком к нему пристрастен, — подумал Ланин. — Нормальный парень".

Однако, когда молодой человек хозяйски расположил свою руку на дочкином послушном плече, он вновь почувствовал раздражение. И изумился внезапно вспыхнувшему ревнивому недоброму чувству.

"А ну-ка убери свою граблю, — мысленно скомандовал Ланин. — Не то схлопочешь по всей программе".

Но тут же опомнился, взял себя в руки — смешно это, поезд давно ушел. Он лишь старался не замечать локтя, поросшего медным волосом.

Будущий зять, между тем, осведомился:

— Вы, говорят, издаете книгу?

Об этой оглушительной новости Ланин старался не упоминать. Во время последнего разговора Иван Ильич Семиреков сказал ему: пора бы уже собрать свои очерки, выпустить полновесный томик. Было бы верно во всех отношениях. Подобно тому, как цветы в букете приобретают новую прелесть, так и отдельные произведения, сведенные в одном переплете, высветят его главную тему и ярче проявят свои достоинства. Полезное и приятное чтение — подарок публике и при этом — дань уважения автору книги. Он заслужил увидеть воочию итоги многолетней работы.

Как все журналисты, Модест Анатольевич старался не дать в душе разгореться честолюбивому огоньку. Когда заходил разговор о творчестве, посмеиваясь, напоминал:

— Это высокие материи. Мы не творцы, и мы не жрецы — мы честные рабочие лошади.

И точно так же, как все журналисты, не мог не думать: настанет время, однажды чертовы жернова устанут размалывать его душу, он приведет себя в боеготовность и вылущит из тайных сусеков все, что скопилось за эти годы. Тревожит и не дает покоя.

Теперь этот день не только настал, ему этот день вручают и дарят поистине с королевской щедростью. Фортуна, удача, сама судьба явились в образе Семирекова. Модест Анатольевич сознавал, что этот славный функционер — единственный человек на свете, с которым ему легко общаться.

Вот, наконец, и друг его дочери, улыбчивый молодой аргонавт, спрашивает его о книге, которая должна оправдать всю его репортерскую лямку, и, кажется, без привычной ухмылки.

Ланин сказал:

— Все может быть. Надеюсь, для вас это добрая весточка?

— Надеюсь, не для меня одного, — весело отозвался Игорь.

После достаточно грустных открытий, сделанных Ланиным в эти дни, он, против воли, вдруг заподозрил, что в реплике Игоря может скрываться некий неочевидный смысл.

Стараясь не встретиться с ним глазами, Ланин негромко проговорил:

— Я должен был ответить отказом на предложение выпустить сборник?

— Папа! — с укором сказала Ада.

Игорь пожал крутыми плечами.

— Зачем же отказываться? — спросил он. — Как говорится, хоть шерсти клок…

Модест Анатольевич вдруг почувствовал тяжелую вязкую духоту. Почти физически ощутил, как щеки его заливает краска. Он вновь увидел голые локти, покрытые бронзово-рыжим волосом, и еле слышно пробормотал:

— "Хоть шерсти клок"… У вас, как я вижу, легко попасть в паршивые овцы.

Игорь благодушно оскалился:

— Возможно, я был несправедлив. Действительно, достаточно вспомнить эти одухотворенные лица…

Полина Сергеевна быстро сказала:

— Не будем спешить. Отметим событие тогда, когда оно состоится.

Ланинский сборник был издан быстро — он появился спустя три месяца. Иные знакомые, встретив автора, многозначительно улыбались, кое-кто с чувством жал ему руку.

Милица Аркадьевна прикоснулась ко лбу возлюбленного губами и царственно произнесла:

— Поздравляю. Однажды вам выпало испытание — нести с достоинством тяжкий груз двусмысленной анонимной славы, жить с наглухо сомкнутыми устами. Надеюсь на то, что за этим опусом, на сей раз подписанным вашим именем, последуют теперь и другие. И даст Бог, однажды они вам помогут забыть об отобранной некогда славе.