Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Спит, давно десятый сон видит, — сказала Рахель.

— Я хочу видеть Марту! — Йозеф Надер встал, раскрыл нож, подошел к Гершу и вместо того, чтобы заорать, повторил свои слова тихо, почти шепотом — Я хочу видеть Марту!

— Йожо, Йожко, Йоженко! — мягко усмирил парня

Герш, дотрагиваясь до него с опаской. — Увидишь ее, увидишь, сейчас позовем… Разбудим голубушку, разбудим!

Герш строго Кивнул жене, и та — бегом в кухню. Через минуту снова показалась, а за ней оба сына — Павол и Даниэль, дочь Мария и наконец — Марта.

— Эхма, — гмыкнул бродяга и вор Ошкара и в изумлении поднялся.

Музыканты за столом повернулись. Отложив хлеб и сальце, они взялись за смычки, встали.

Йозеф закрыл нож, сунул его в карман и ласково улыбнулся. Марта стояла в нескольких шагах от него, перепуганная, обеспокоенная, и по лицу ее было видно, что еще минуту назад плакала. Сейчас она словно бы очнулась от сна: оглядывала вокруг себя предметы и вещи, будто видела их впервые. Всмотревшись в Йозефа Надера, тихо охнула и рукой коснулась груди там, где тревожно стучало сердце. А когда она улыбнулась, оба тут же шагнули навстречу друг другу. Сходились медленно, осторожно даже робко. Сперва соединились их руки. Смутившись, они на мгновение замерли. Потом, прижавшись друг к другу всем телом, в полной тишине пошли танцевать. Примаш Дежо Мренки, взглянув на них как бы со стороны, вдруг вскрикнул, завыл, завизжал, наклонил скрипку и заиграл. Остальные музыканты тут же подхватили мелодию. А играли, как играли! За весь вечер так не играли! Родители, братья и сестра Марты застыли на месте — не мешали танцующим, не одергивали их. Разве что женщины украдкой смахивали слезы. А вор Ошкара окончательно и самым губительным образом потерял власть над собой. В каком-то чрезмерном восторге он подкрался к столу, где только что ели музыканты, и стал руками цапать хлеб, сальце, лук. Запихивал в распяленную пасть целые пригоршни капусты, свеклы, чеснока. Чавкал, жевал, задыхался. Корчмарь Герш навострил свое чуткое ухо. Сначала он онемел от изумления, увидав, как прославившийся вечной голодовкой Ошкара едва не давится от обжорства. Потом с перепугу икнул и тут же переполнился ядом. Злость залила его мгновенно. Он залязгал, заскрипел зубами, заскулил, издавая гортанные всхлипы, вонзился ногтями в собственную кожу и пронзительно зафыркал. Если бы не чарующая музыка и не двое красивых молодых людей, что танцевали, припав друг к другу головами, глядишь, корчмаря Герша кто и удержал бы. А сейчас никто не обращал на него внимания. А если и обратил, то, возможно, подумал, что он пошел так куролесить потому, что молодые поступили супротив его воли. Однако корчмарь разъярился на Ошкару, который никак не мог насытить свою утробу. Он схватил полотенце и с криком кинулся на вора и бродягу. Бил его в хвост и в гриву, тряс его, дубасил, царапал и вопил во все горло.

— Ах вот ты как, свинья эдакая, ворюга, бродяга, прохиндей и пакостник, так-то ты нас всех два года дурачил, колпачил, подшучивал над нами, чтобы потом за печью глумиться над нами, измываться, поносить всех… — орал корчмарь на Ошкару и бил его, колотил, покамест вор не опамятовался и не дал деру. Но корчмарь кинулся следом.

Музыканты играли без передышки, и Йозеф с Мартой танцевали. В объятиях украдкой поцеловались. Рахель рванулась было к ним, но Павол и Даниэль удержали мать, и Мария, обняв ее, успокоила. Так продолжалось бы невесть сколько, если бы не влетел в помещение разгневанный Герш, так и не догнавший вора Ошкару.

— Ну хватит! — взревел он на всю корчму таким зычным голосом, что музыканты перестали играть, а Йозеф с Мартой — танцевать. — Повидались, и баста… Хватит с вас, голубочки, хорошенького понемножку! Всем по домам! Спать пора! Закрываю! Конец! Убирайтесь! Вон, вон, вон! — задыхался от злобы корчмарь. И ему тут же сделалось плохо — пришлось опуститься на ближнюю лавку. Это больше всего и напугало музыкантов. Рахель вскрикнула и поспешила на помощь к мужу. Цыгане враз собрали свои пожитки, остатки еды и палинки, смычки, скрипки и побыстрей убрались с глаз долой. Герш испил холодной воды и очухался — разве что непривычно потел. Йозеф и Марта в последний раз легонько дотронулись друг до друга и расстались. Йозеф подошел к дверям, отвесил всем глубокий поклон и удалился.

На дворе его ослепило утреннее солнце. Впереди, громко переговариваясь и спотыкаясь, брели музыканты. Со стороны к нему приближался повеселевший вор и бродяга Ошкара. Йозеф вдруг ни с того ни с сего громко запел и подскочил, запел и снова подскочил. Подскакивал то на одной, то на другой ноге. Сделал стойку и на руках прошел добрый кус пути. Потом упал в пыль и ну кататься, вертеться. Музыканты с Оскаром обступили его. Сыграли ему. Запели с ним. Когда Йозеф Надер наконец угомонился, Ошкара припал на колени рядом и поцеловал его в лоб.

— Спасибо, Йожко, — прослезился он.

— За что? — удивился Йозеф.

— За все, что было в корчме. Я же опять начал есть! Пятнадцать лет не ел, а теперь опять стал есть…

— Ты стал есть? — изумился Йозеф. — Тебе ж достаточно было дышать?!

— Правда, уже ем!

— Как же это возможно, раз у тебя нет ни желудка, ни кишок?

— Нет, есть! Думал нету, а, выходит, есть!

— А не врешь!

— Может, они у меня снова выросли, вроде как зубы! — весело расхохотался Ошкара. — Только нынче я это заметил. Кабы не ты, дорогой Йожко, я бы не забылся и не начал есть… Глядишь еще лет сто так и не знал бы, что желудок и кишки у меня снова выросли. Спасибо тебе, Йожко, дорогой, спасибо! Никогда тебя не забуду. Богато тебя одарю. Самолучшую украденную вещицу тебе поднесу! Истинный бог, тебе одному, и никому другому, тебе одному!..

Ошкара от волнения расплакался, цыгане перестали играть.

— Эй вы! — окликнул Дежо Мренки Йозефа Надера и вора Ошкару. — Айда с нами! Мы задолжали песенку почтенному мастеру-каменщику, уважаемому сельчанину Мартину Пиханде. Помогите нам долг возвернуть!

Йозеф и Ошкара поглядели друг на друга, улыбнулись и согласно кивнули.

Старый учитель Людовит Орфанидес не спеша шагал по саду, который по большей части обихаживал сам. Шагал босой, в брюках, засученных до колен. Прогулка по утренней росе, приятно освежавшей его, помогала разгонять кровь в затекших ногах. Учитель то и дело останавливался, но вовсе не для того, чтобы отдохнуть. Он проверял, принялись ли привои на яблонях, сливах, грушах и вишнях. Его чуткие и все еще крепкие пальцы оглаживали сращения привоев, воск и лыко. Улыбаясь, он тихо разговаривал с дозревающими плодами, а то и бережно, чтоб не сорвать до сроку, брал их в руки. Плоды день ото дня наливались, росли, благоухали, а вот несколько лоз винограда огорчили его — холодная нынешняя весна развеяла все надежды на какие бы то ни было гроздья. Он уже собрался было повернуться к большому, просторному пчельнику, когда услышал игру музыкантов. Порадовался мелодии. Через всю ширь сада видел, как ватага музыкантов с инструментами валит к его соседу — Мартину Пиханде.