Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Нет на тебя угомону!

— Тише, душа моя, спи! — успокоил он Ружену; протянув руку, легонько коснулся ее оголенного плеча и встал. Постель скрипнула, жена в перинах потянулась, зевнула. Мартин ощупью оделся, вышел из горницы и, отомкнув дверь, ступил на веранду. Почудилось ему, будто под окном дочери Кристины мелькнула чья-то тень. Прислушался, но, кроме тихого, незлобивого урчанья собаки, ничего не услышал. Он поглядел на небо: прояснело, звезды померкли. За окоемом едва обозначилось сияние июльского солнца. Кругом помалу светлело, но в доме было еще сумеречно. Он вошел в горницу к сыновьям — потряс обоих за плечи. Они что-то бурчали, похныкивали, постанывали. Пробуждались трудно, без охоты размыкая слипшиеся веки.

— Завтра отоспитесь, хлопцы!

Поднявшись наконец, они сонно бродили в полутьме дома, искали одежду, натыкались друг на друга, огрызались, глухо чертыхались, а пару раз перекинулись такими суровыми взглядами — того и жди сцепятся. В сенях напились жадно воды и, только выйдя во двор, — заулыбались. Отец тем временем запряг коров в решетинник, погрузил в него рюкзак с провизией, пилу, совач, топоры и, опершись о ярмо, с кнутом в руке, стал поджидать сыновей. Само и Валент впрыгнули в телегу, отец щелкнул кнутом, и буренки тронулись. Обитые шипами колеса приглушили птичье попискивание. Высоко над головой, над домами и деревьями занялась утренняя заря.

Весь день рубили дрова.

Сперва, разумеется, подпилили и вырубили отобранные и помеченные деревья. Старались валить их так, чтоб падали они как можно ближе к подводе. Топорами стесали сучья. Длинные, стройные стволы не окоряя распилили на четырехметровые бревна и — когда руками, а когда при помощи топоров и совача — погрузили в телегу. Сучья свалили неподалеку в кучу — за ними придется особо приехать. Они крутились, приседали, сгибались в три погибели, выпрямлялись, рубили, пилили, грузили, а когда в восьмом часу сели завтракать, шел от них пар и широко окрест тянуло ядреным духом мужского пота. До сих пор они знай надсаживались и до того поглощены были работой, что почти и словом не обмолвились.

— А ведь несделанного все меньше, — отозвался наконец Мартин Пиханда. — Чего ж нам хмуриться и дуться!

— Оно и правда! — согласился Само.

— Верно! — сквозь зубы обронил и Валент.

Братья поглядели друг на друга, потом на отца, и все трое чуть приметно улыбнулись. И тут же уставились в низину, на раскинувшееся под ними село, где яркое солнце разгоняло последние клочья тумана. Поели молча, напились кислого молока и опять, ухватив топоры, принялись за работу.

К обеду, когда телега была уже полнехонька, Пиханды, даже не перекусив, запрягли коров в ярмо, притормозили надежно колеса и стали спускаться к берегам Вага. У брода, зайдя по колени в воду, разгоряченные буренки остановились и вволю нахлебались — животы у них раздулись и провисли.

— Пошли, пошли! — крикнул погонявший их Валент.

— Ну-тко, ну-тко! — подбодрил коровушек и старый Пиханда.

Коровы поднатужились, уперлись ногами в щебнистое дно, запереступали раз-другой на месте, но телега не стронулась.

— Подтолкните-ка, а то, ей-ей, увязнем! — рявкнул Мартин Пиханда и подпер плечом грядку телеги. Возле него толкал воз Само, а у передних колес усердствовал Валент. Буренок они не хлестали, не обломали о них кнутовище, не пинали их в пах, а разве что ласково на них покрикивали, подбадривали, уговорами понуждая тянуть — и вот подвода уже на другом берегу. Они вылили воду из башмаков, отжали брючины, похлопали коровушек по холкам, потрепали их за уши, погладили по головам и побрели дальше.

— Я задержусь малость! — сказал Валент.

— А зачем?

— Форель изловлю!

— Надо больно! Чтоб тебя лесничий зацапал?!

— Не бойся, отец, я с оглядкой.

— Только не долго! — уступил сыну Пиханда и зорко поосмотрелся кругом.

— Трогай! — кивнул он Само, и коровы опять двинулись. Телега затрещала, дрова заскрипели, воз, подымаясь по отлогой дороге, гулко развизжался. После получасовой однообразной, нередко прерываемой ходьбы отец с сыном перевалили Глинище и зашагали вниз уже куда резвее. Если бы они не притормаживали и не укорачивали коров, готовых вот-вот распроказничаться, недолго бы возу и перекувырнуться. Так подошли они к первым сельским гумнам и домам. Гуси, утки шарахались от них врассыпную. В лесной чаще у ручья воробьи сперва стихли, а потом разлетелись в стороны. Промеж ивовых прутьев просунулось несколько детских головок, и следом раздалось два-три одинаковых выкрика.

— Гори-гори, глобус! Гори-гори, глобус…

Старый Мартин Пиханда вздрогнул, резко обернулся к кустарнику и уж хотел было, ухватив ближайшую орясину, кинуться на голоса, но в зарослях лишь резко взметнулись ветви, взвизгнул смех, приглушенно донесся взволнованный детский говорок, а потом все поглотили кусты. Пиханда улыбнулся, удивленно покачал головой и весело щелкнул пальцами. Само, заметив его благодушное расположение, тоже улыбнулся. Поглядели они друг на дружку и бодро зашагали за возом.

Во двор въехали с превеликим шумом. Покрикивали, радостно гомонили, свистали. Не успели распрячь коровок, а уж из дому выбежали обе женщины. Мать Ружена бережно несла в руке бутылку палинки и стопки. Молодая девка Кристина семенила босая с пузатым горшком хорошо взболтанной простокваши. А тут и Валент заявился. Загадочно улыбаясь, он незаметно достал из-под рубахи три завидные форели.

— У-ух! — выдохнула мать.

— Разбойник ты экой! — улыбнулся отец.

— А что было делать? — отозвался Валент. — Сунул руку в воду — маленько остудиться, а форели сами лезут промеж пальцев. Я и отгонял их, и обратно в воду кидал, а они знай ко мне тянутся. Не забери я их, глядишь, и допрыгали бы за мной сюда на хвостах…

— Видали какой! — погрозила Валенту мать.

Кристина, слушая братнины россказни, залилась таким хохотом, что наклонила горшок — из него выплеснулось немного кислого молока. Мать укорливо на нее взглянула, но девка все равно продолжала смеяться.

— Ну, женки, уж попотчуйте нас! — крикнул отец Пиханда. — Оголодали мы, в горле пересохло, а вы стоите тут точно пни-колоды. Форель надобно испечь! Да немедля! И сальца порезать!

Мать налила в рюмки палинки, а Кристина поспешила загасить мужскую жажду кислым молоком. Когда подала горшок отцу, тот, наклонившись, строго шепнул ей в ухо:

— Это кто ж такой под утро лез из твоего оконца?

— Из моего, отец? — вспыхнула Кристина.

— Смотри не принеси в подоле, уж лучше сразу тебя просватаю! — Подтолкнув ее, отец высоко поднял горшок и большими глотками напился. Потом, посмотрев на дочь, стыдливо отводившую взгляд в сторону, сказал примирительно — Ну ладно, ладно! На, угости и других… — и подал ей горшок.