Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Ну, длинен изрядно… Метра у тебя нет?

— Есть! — сказал Дула. — Да ты разве знаешь, сколько в нем было при жизни?

— Ровно, сколько во мне. Тютелька в тютельку!

Вместе в армии служили, стояли в одной шеренге. Сто восемьдесят пять сантиметров — что я, что он.

— Так измерь его!

Дула вытащил из кармана метр, подал его Цыприху, и тот давай покойника промеривать.

— Ботинки меня с толку сбивают!

— Ну и разуй его!

Цыприх колебался с минуту. Оглянулся к дверям, прислушался, но, не обнаружив ничего подозрительного, быстро снял с покойника ботинки и обмерял его босого. И тотчас обул снова.

— Верь не верь, а он на пять сантиметров длиньше!

— Выходит, все ж таки вырос!

— Но когда? Не после смерти же?!

— Не болтай! — сказал Дула.

— Я еще вчера видел его живого, — твердил Цыприх. — Мы разговаривали, стояли рядом, так он был вровень со мной. А может, даже чуть меньше, потому что начинал горбиться… А теперь вдруг на целых пять сантиметров длиньше…

— Может, который человек после смерти и растет, — пустился в рассуждения Дула. — Всю жизнь тело гнет его к земле, а как помрет, оно спокойно и выпрямляется… Вытягивается! Удлиняется! Вырастает!

— Ерунда! — возразил Цыприх. — Это все равно, как ты бы сказал, что не живи он совсем, то стал бы и вовсе длиннющим!..

Они сели, поглядели друг на друга. Но ни минуты не могли усидеть на месте. Заерзали на стульях, встали, снова сели.

— Может, подымим при товарище? — спросил Дула.

— А почему бы и нет! — согласился Цыприх.

Оба как по команде сунули руки в карманы, вытащили трубки, табак и не торопясь основательно их набили. Прикурили. Потягивали со смаком, и дым вился над покойником.

— Хороший был мужик! — сказал Дула.

— Хороший, хотя и незаконнорожденный! — согласился Цыприх.

— Как так, незаконнорожденный? — заудивлялся Дула.

— А ты не знаешь?! — улыбнулся Цыприх. — Отец об этом рассказывал… Они дружили с его отцом. На лошадях возили сюда в Градок и Микулаш соль из польской Велички. У старого Матея Пиханды не было детей, и вот, сказывают, однажды, когда он в очередной раз отправился в Величку за солью, приехал в Гибе Янко Краль [84] Стр. 237. Краль Янко (1822–1876) — словацкий поэт-романтик. И. Богданова . , ну тот самый стихотворец. Он гостил у нашего Якуба Грайхманна, ну и навестил Матееву жену. Потом родился наш Мартинко!

— Злые языки, — недоверчиво качнул головой Дула,

— Тому уж шестьдесят четыре года, откуда тебе знать, было оно или не было!

— Было иль не было, теперь уж все одно! — сказал Дула. — Только вот поклянись тут при Мартинко, что никому не скажешь, что мы тут открыли, когда обмерили его. Клянись!

— Клянусь! — сказал Цыприх.

— Клянусь! — повторил Дула.

Они встали, отвесили поклон усопшему и вышли.

В сенях стояла сударушка Пиханды — Жела Матлохова. Стояла молча, неподвижно, хотя Ружена и задирала ее.

— Пришла, бесстыжие твои глаза!

— Пришла! — сказала Жела.

Из кухни выглянул Само. Поглядел на мать, на Желу Матлохову.

— Пусть войдет, раз пришла! — сказал он громко, повелительно.

Жела Матлохова благодарно взглянула на Само — тот махнул рукой в сторону передней горницы. Она кивнула, поняла. Медленно прошла к дверям, отворила их и еще раз обернулась. Само опять подбодрил ее движеньем руки. Она вошла, прикрыла за собой двери. Тут же привалилась к ним и долго стояла так… Она глядела на покойного Мартина Пиханду, то прищуривая глаза, то широко раскрывая их. Ее и тянуло подступить к гробу, да какая-то сила не пускала, приковывала к дверям. И так хотелось поговорить с покойным: она и рот уж открыла, но ни словечка выдавить из себя не смогла. Крепко сжала рукой горло. Невысказанные слова душили ее, не давали вздохнуть. Она протянула к покойному Мартину руки и потом потихоньку стала опускать их к своему обессилевшему телу — к лону женщины, где таятся истоки жизни. Она передернулась, затряслась. Боль и горе судорогой исказили ее лицо. Обеими ладонями она закрыла его. А потом, нащупав ручку, отворила двери и с плачем выбежала вон. Проскочила сени и, сбежав с лестницы, на дворе едва не налетела на Ружену. Не проронив ни слова, пронеслась мимо вдовы, как безумная выбежала на улицу и умчалась прочь.

Пораженная Ружена долго смотрела ей вслед. Не удержалась, выглянула из-за дома на улицу. В вечернем полумраке увидала, как Жела Матлохова, широко размахивая руками, уносится в проулок между домами на противоположной стороне. Когда она скрылась, Ружена повернулась, провела пальцами по удивленному лицу и вдруг обомлела от мысли: «Неужто Жела и впрямь его любила?!» Она вздохнула. Ей показалось, что в эту минуту она простила Желку.

Юло Митрон вышел из корчмы Герша.

Под звездным небом мороз вытягивал и гнул гвозди, крепко сидевшие в деревянных петлях строений. Юло Митрон аж заохал, когда мороз впился ему в лицо. Он быстро нахлобучил баранью шапку на голову, на потный лоб. Заколебавшись, остановился, будто хотел воротиться назад в корчму, но потом двинулся дальше. Из-за оград и промеж дальних домов долетал к нему надрывный лай собак. Когда он проходил мимо коровников, в ухо ударяло беспокойное топанье копыт о деревянный настил.

Он вышел на дорогу — один на все село. В окошках домов мерцал свет, желтый, как пергамент. На крепком морозе у него сильно разболелась голова. Он остановился и, набрав горсть рыхлого снега, приложил ко лбу и вискам. Острый холод сковал голову, но боль не отпустила. Он прошел еще несколько шагов, как вдруг над головой вспыхнул метеор.

Застыв на месте, Юло вперился взглядом — от резкого света сразу заболели глаза.

Вдруг вверху загромыхало, как летом в грозу, и пронзительно зашипело. Он невольно отступил на шаг, потом еще на один. Ослепительно горящий шар пронесся над головой, направляясь к Горке. А за шаром подпрыгивал — того и гляди оторвется — короткий хвостик. И едва только шар коснулся самых высоких елей Горки — раздался оглушительный грохот. В изумлении Юло Митрон остановился как вкопанный, с трудом переводя дух. Перед глазами мелькали круги от яркого света, в ушах все еще стоял гром и грохотанье, когда вдруг где-то справа он услышал шипенье. Менее чем в трех шагах от него снег завихрился, заклубился. Точно в полусне он пошел в ту сторону и, нагнувшись, поднял тяжелый железный осколок. Он был еще теплый. Не больше картофелины. Юло разглядывал его на ладони, гладил его морщинки, ямки. В одну из бесчисленных дырок сунул мизинец. Космическое тепло согрело ему палец. Он поднял голову и взглядом обнял мириады звезд. С минуту смотрел на них, не испытывая страха и не впадая в смирение. Злость сотрясла его. Бешеная злость словно с кровью разнеслась по всему телу. Он крепко зажал в кулаке метеорит и направился к дому. На придомье своего жилища появился Габор Матлей и с живостью обратился к Юло: