Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

Кровь — от нее картинка превращается в подобие пазла, приходится сморгнуть несколько раз, прежде чем я могу разглядеть Анастасию и глубокие порезы на обеих ее руках. После этого силы, видимо, покинули девушку, потому что рана на шее поверхностная и не зияет, она — лишь тонкий алый штрих на горле. Лицо над раной очень бледное, распахнутые глаза глядят в потолок.

— Что, насмерть, да? — опять надсаживается Гит. — Совсем?

Но ей никто не отвечает.

Стокгольм, 13.03.1971

Привет, МэриМари!

Вот решила черкнуть тебе, узнать, как ты там и что. Надеюсь, в твоем городишке мало что изменилось, пока тебя там не было? Иной раз думаю, каково это — жить в крошечном городке вроде Несшё. Здорово непохоже на Сток? (Хотя ты, наверное, этого знать не можешь, ты ведь никогда в Стокгольме не жила.) Мне кажется, там у вас спокойно, красиво и уютно. Вот бы пожить в таком уютном местечке. По крайней мере с четверть часика. Потом бы я взвыла с тоски и — ноги в руки!

Есть весточки от других членов Бильярдного клуба «Будущее»? От Сверкера, скажем? Хочется тебя чуток предостеречь, хотя догадываюсь, что это бесполезно. У тебя слишком блестели глазки, когда ты на него поглядывала… Береги свою добродетель. У этого парня волчья улыбка!

С учебой как всегда. По истории и обществознанию полный ажур, на днях вот еще и по физике пятерку принесла. Что тут скажешь? Не то чтобы дома меня встречали с фанфарами и почетным караулом, но — хотя бы на ближайшую неделю к плите и мойке гвоздиками не приколотят (N.B. Шутка! У папани больше нет ни молотка, ни гвоздей).

Наши коммунисты в школе решили, что я реакционер и ренегат позорный, раз на прошлом собрании заявила, что рабочие могут быть паразитами. (В частности, спившиеся столяры, у которых нет ни молотка, ни гвоздей.) Так что со дня на день грозит исключение из рядов. Ничего, как-нибудь переживу.

Что-нибудь слышно о других членах Бильярдной? Как, по-твоему, Волк Сверкер это серьезно — насчет позвать нас к себе на дачу на Мидсоммар? Было бы клево. Тогда мы уже будем студенты и начнется наконец жизнь. Сама-то чем занимаешься и куда будешь поступать?

Жду ответа — только пиши до востребования. Письма в нашем идеальном пролетарском общежитии имеют свойство пропадать.

Приветик!

Сиссела

Несшё, 15.03.1971

Привет, Сиссела!

Спасибо за письмо, порадовала. Спасибо тебе.

Конечно, тут у нас все почти как было. Может, не так спокойно, красиво и уютно, как выглядит со стороны. Мама опять в «доме отдыха». Значит — в «Покое», психушке в Йончёпинге. Папа так шутит. Сама я одной рукой прибираюсь и готовлю, а в другой учебник. Когда я была маленькая, папа всегда отправлял меня из дома в приют, если мама болела. Вот были бы какие-нибудь приюты для гимназистов! Считаю недели до экзаменов. Думаю сначала попробовать в Институт журналистики, стокгольмский или в Гётеборг — без разницы, а если не получится — тогда куда-нибудь на политологию. Может, скооперируемся и подадим заявления вместе? Все-таки легче, когда друг рядом. Мне так кажется. У меня, если честно, настоящих друзей никогда не было. Я вечно сбоку припеку чужих компаний. Думаю, все из-за имени, люди как-то теряются, когда не знают, как к тебе обратиться. И когда у человека маманя сумасшедшая. О чем знает весь Несшё, один только папаня думает, что это большой секрет.

Я получила открытку от Сверкера, а больше ни о ком из нашей Бильярдной ничего не знаю. (Откуда, кстати, ты взяла этот Бильярдный клуб «Будущее»? Мы что, так себя назвали? Я что-то не помню.) По-моему, Сверкер никакой не волк. Он пишет, его родители не против, чтобы он позвал всю нашу компанию на Мидсоммар. Будем надеяться! Правда, классно было бы.

Жду ответа, пиши,

МэриМари

— Извини, что заставила ждать, — говорит Маргарета, приглашающим жестом указывая на стул у своего письменного стола.

— Да ничего, — отвечаю. Почему — сама не знаю, поскольку на самом деле очень даже чего. Я пропустила стокгольмский поезд и не знаю, когда будет следующий. Но Маргарета бледна, и рука у нее трясется, когда она снимает папку с полки. Что-то похожее на сострадание шевелится у меня внутри. Я покидаю эту тюрьму. Маргарета остается. Хоть и в синей рубашке надзирательницы.

— Такая свистопляска, — объясняет она. — Из-за Анастасии.

— Понимаю.

— Ты ночью ничего не слышала? В смысле — каких-то звуков из ее камеры?

— Она пела.

— Пела?

— Да, мне так кажется. Часа в три ночи.

— А что она пела?

— Не знаю. Просто пела. Или плакала.

— Плакала?

Я покачиваюсь на стуле. Неосознанное движение, но Маргарета, у которой все чувства начеку, толкует его как нетерпение.

— Извини, — повторяет она. — Тебе и так пришлось прождать слишком долго. Чертовщина какая-то с твоим освобождением. В фильтре сейчас нет места и…

— Ничего. Я готова остаться в своем отделении.

— Да, вот и мы подумали, что ты как раз лучше других психологически подготовлена к тому, что ждет за воротами. Хотя и пробыла тут так долго.

— Справлюсь как-нибудь.

Она кладет папку на стол.

— Да уж, придется.

Повисает тишина, Маргарета смотрит на папку с моим личным делом, а я заполняю паузу тем, что разглаживаю куртку у себя на коленях, и смотрю в окно. Утренняя дымка уже рассеялась. Я закрываю глаза и вижу Мэри, лежащую в комнате, где стены выкрашены в бледно-бледно-абрикосовый цвет. Она спит так крепко, что грудь едва вздымается. Открываю глаза — папка с делом по-прежнему лежит на столе, черные корочки — Маргарета ее даже не раскрывала. Никак не может отделаться от мысли об Анастасии.

— Ей был всего двадцать один год, — говорит она.

— Что она сделала? В смысле — за что сюда попала?

Маргарета шмыгает носом.

— Покушение на убийство. Хотя вообще я не имею права этого говорить.

— Я никому не скажу — мне некому.

Вынув из кармана кусок туалетной бумаги, она тихонько сморкается.

— Тебя что, никто не ждет?

— Никто.

— А чем займешься?

Я выпрямляюсь.

— Сперва поеду в Стокгольм. Улажу кое-какие дела. Потом — в летний домик в Смоланде.

В мозгу проносится картинка — озеро Хестерумшё в октябре. Янтарная вода. Желтые трепещущие осины. Птичий крик, долетающий из лесной чащи.

— А что, разве там можно жить в такое время года? Холодно…

— Ничего. Там электрообогреватель и камин.

— Ты должна переговорить об этом в Стокгольме в службе пробации.

— Уже переговорила. Все о'кей. Надо будет просто встать на учет в их йончёпингском отделении на то время, пока я буду в Смоланде.

Наши взгляды расходятся в разные стороны, и снова повисает тишина. Мы обе думаем про Анастасию. Глядя против солнца, я пытаюсь говорить как можно равнодушнее: