Иосип Новакович - День дурака

Когда Сельма с матерью одевали Ивана, выкручивая ему руки и ноги, было ужасно больно. Но теплый влажный тампон, вытиравший кожу, подействовал успокаивающе. От горячих слез, капающих из глаз Сельмы на лицо Ивана, по его телу шли волны тепла. Сельма вытирала слезы волосами, и Иван ощущал себя как никогда любимым, и он любил жену и страдал от того, что никак не может выразить сейчас эту любовь. Он простил ей сексуальное возбуждение с доктором. Разве Эрос и Танатос – не две стороны одной медали? «Оргазм – это маленькая смерть», а смерть – это большой оргазм. Сельма вела себя совершенно естественно. Если уж речь зашла о больших оргазмах, то Иван должен получить хоть какое-то удовольствие от смерти, если он и впрямь умирает.

Брат Ивана Бруно, только что прилетевший из ФРГ, и его приятель Ненад вынесли Ивана из постели. Сельма распахнула перед ними дверь в гостиную. Иван подумал, что его, скорее всего, положили в гроб, судя по тому, что плечи упирались в дерево. Он ощутил запах смолы. Сосна! Она что, не могла купить, по крайней мере, дубовый гроб? А еще лучше гроб из стекловолокна, потому что такой не сгниет. Чертова Сельма! Экономит на моей смерти! И теплое чувство любви выползло из его тела через замерзший нос и покрытые инеем волоски, торчащие из ноздрей.

Бруно и Ненад посмотрели на бледный труп, зевнули и пошли в соседнюю комнату играть в шахматы, а Сельма подносила им кофе и пирожки. Кофе пах очень приятно, даже соблазнительно, и Ивану захотелось глоточек, просто ужасно захотелось, но, увы, это ни к чему не привело, хотя он и чувствовал себя живее, чем раньше, но лишь из-за того, что не мог исполнить сводящее с ума желание. Игроки стучали фигурами по доске, и звук ударов резонировал от гроба и тела, как будто и сам Иван был полым внутри. Затем Бруно и Ненад вернулись в гостиную, сняли гроб с обеденного стола (по совместительству стола для пинг-понга) и поставили его на два стула у окна. Они играли в пинг-понг пару часов, шарики время от времени падали прямо в гроб, ударяя Ивана по носу и по ушам. Было больно, но Иван ничего не мог поделать. Окно было приоткрыто, и ветер трепал занавески, щекотал Ивану нос. губы, лоб, сводя его с ума, вернее, сводя его с ума еще сильнее, чем было. Бруно с Ненадом соревновались, потели, ругались и ссорились из-за счета.

– Двадцать-девятнадцать, – сказал Бруно.

– Нет, двадцать-двадцать! – воскликнул Ненад.

– В прошлый раз было двадцать – восемнадцать, помнишь, я подал крученый слева, а ты промазал.

– Нет, это было позапрошлый раз, у тебя что-то с памятью.

– Да ты сам никогда ничего не помнишь, поэтому все придумываешь.

– Давай переиграем это очко.

– Ага, значит, признаешь! Ну ладно, я в хорошем настроении, я же у тебя в шахматы выиграл.

– Надо было играть по новым правилам, до одиннадцати очков, тогда бы я выиграл. С тобой так скучно играть, что я не могу сосредоточиться надолго и играть до двадцати одного очка. Кроме того, ты играешь старыми шариками, по новым правилам такие не используются, а я не привык. Ты что, не знаешь, что теперь шарики легче и на два миллиметра шире в диаметре.

– Не оправдывайся, плохому танцору всегда яйца мешают.

Иван перевернулся в гробу, мысленно, поскольку физически он не мог пошевелиться. Я умер, а у брата отличное настроение.

– Первые три игры – это разминка, а вот когда мы начали играть по-настоящему, я тебе показал, где раки зимуют, – сказал Ненад.

– Ага, a я у тебя выиграл три-два, так что я проявлю великодушие и позволю тебе переиграть.

И снова мячик начал прыгать туда-сюда, а игроки пыхтели от напряжения.

– Касание! – закричал Бруно.

– Не было никакого касания!

– Было, я видел. Ты был вне игры, под столом.

– Да ты слепой!

– Твоя мама слепая!

– Не трогай мою маму, царствие ей небесное!

– Ты первый начал!

– Фашистская свинья!

– Четник!

Друзья детства впали в ребячество и набросились друг на друга с кулаками, разбив друг другу губы и выбив фарфоровые зубные протезы (ну, этой части в отрочестве не было), которые потом искали, заключив временное перемирие, ползая на четвереньках по полу и заглядывая в каждую щель.

Найдя зубы – к счастью, ни один не завалился Ивану за воротник и не попал ему в нос – вставили коронки в рот, громко пощелкали языком для проверки, и, обмениваясь оскорблениями, перетащили гроб обратно на стол. Гроб выскользнул из их потных рук и свалился на диван, даже не скрипнув, вот только у Ивана заболела голова от удара о дерево.

Я для них как помеха, подумал Иван. А еще беспокоятся о покойных матерях. Разве сегодня не мой день?

Игроки словно услышали Ивана и одновременно посмотрели на него.

– Он неплохо выглядит, – заметил Ненад. – Не раздулся и не воняет, ну, по крайней мере, не больше, чем обычно.

– Эти умники, – отозвался Бруно, – при жизни выглядят мертвыми, а после смерти – живыми.

Когда Сельма поставила две свечи у изголовья, Иван ощутил утешительное тепло пламени и жаркое дыхание жены на своей щеке.

Эти признаки жизни казались Ивану настолько простыми, что ему страстно захотелось жить. Он знал бы, как радоваться простым удовольствиям, которые дарит нам жизнь. И смог бы любить. А занимаясь любовью, он больше времени отдавал бы ласкам до и после, а не собственно половому акту.

Иван почувствовал, как ему в уши и ноздри засунули какое-то жгучее вещество, а лицо смазали чем-то, пахнувшим смертью и убийством. Все живое в нем, даже бактерии, было уничтожено. Паника и отчаяние проникли в костный мозг, предполагая, что два этих состояния могут сосуществовать, хотя паника в перспективе была более оптимистичным ощущением, чем отчаяние.

Иван привык к запаху химии и вскоре перестал его замечать. Поскольку долго оставаться в состоянии паники невозможно, он перестал паниковать и чувствовал теперь усталость и даже скуку. Отравленный поверхностным дыханием, Иван задремал.

Что-то с грохотом свалилось на пол, скорее всего, кофейная чашка Бруно, и разбудило его. Таня разговаривала шепотом. Ивану стало интересно, горюет ли дочка о нем. Будет ли дом казаться ей пустым после возвращения с похорон?

Иван удивился, что любовь дочери теперь так много значит для него. Но поскольку он избавился от всей суеты, то теперь только понял, что любовь – единственное, что его заботит. Он жалел, что дочка не подошла поближе, она тихонько шептала что-то Сельме, словно боялась «разбудить» его, снова оживить – но разве это было бы не ужасно? Порой страшновато будить спящего, а мертвого – еще страшней.

А потом Таня заплакала так тихо и трогательно, что у Ивана затрепетало сердце.

Дерево робко поскрипывало. В комнате собралось много людей, и все они перешептывались. Этот шипящий шепот пугал Ивана, казалось, что его засасывают щупальца гигантского спрута. Но порой шепот и не был шепотом, поскольку некоторые просто неспособны шептать.