Джорджо Бассани - В стенах города. Пять феррарских историй

И действительно:

— Великий врач! — станут его называть, но лишь через десяток лет, не раньше.

А спустя многие десятилетия свидетели цветущей старости Элии Коркоса будут говорить:

— Гений! Если бы дело происходило не в Ферраре, а в Болонье, этот человек…

Эти последние, вечно оплакивающие нынешний упадок Феррары и с сокрушением вспоминающие о ее давнишнем ренессансном величии во времена правления герцогов Эсте, полагали, что основной причиной столь незначительного, остановившегося на уровне областного центра взлета профессиональной карьеры доктора Коркоса является вполне определенное историческое событие, имевшее место в конце прошлого столетия.

Около 1890 года некий малоизвестный болонский депутат от партии социалистов добился, «грязно» шантажируя Криспи [9] Политический деятель. , великого Франческо Криспи, чтобы крупнейший железнодорожный узел Северной Италии устроили в Болонье, а не в Ферраре. Таким образом, все благополучие и процветание Болоньи были обусловлены этим судьбоносным решением, тем более одиозным, что социалист добился его обманом, но от этого оно не стало менее действенным и выгодным для Болоньи, которая в мгновение ока стала крупнейшим городом Эмилии, а Элия Коркос, как и многие его сограждане, другие благородные люди, подобно ему, ничем иным не провинившиеся, кроме того, что родились в Ферраре, оказался жертвой политических интриг. И он, как и множество его земляков, достойных лучшей участи, именно в то мгновение, когда собирался взлететь (Власть, Слава, Счастье и так далее: великие, вечные слова, удерживаемые в горле жестоким стыдом, но в фантазиях всегда готовые привести в движение волшебно пламенеющие небеса, в которые упираются четыре башни замка, возвышающиеся над домами и приветствующие прибывающих в город путников…), угодил в ловушку и был вынужден отказаться, отступить, остановиться. Примерно в то время он женился. И его женитьба в тридцатилетием возрасте на девушке из народа, несомненно обладающей многими прекрасными качествами, но не окончившей и четырех классов начальной школы, только подчеркивала его поражение и жертву. Многие феррарцы, чьи виски поседели в период между двумя войнами, много десятилетий спустя высказывали подобные мысли про Элию Коркоса и его странный, если не сказать загадочный, юношеский брак. Вдоволь набродившись, дойдя до самого Франческо Криспи, эти мысли приходили к единственному заключению: что синьора Джемма, покойная супруга Элии Коркоса, не поняла, что Джемма Коркос, урожденная Бронди, бедняжка, оказалась недостойной. Но справедливо ли было, стоит спросить, столь непринужденно разделываться с ней? Она к тому времени уже давно покоилась на кладбище Чертоза в конце улицы Борсо. И все же разве не она была единственным человеком в Ферраре, которому удалось переступить границу церемонных, иронических приветствий, которые доктор Коркос в хорошую погоду, прогуливаясь перед ужином по проспекту Джовекка, щедро раздавал направо и налево, кланяясь и снимая шляпу: стена почтительности, на которую наталкивались любые проявления любопытства, любые расспросы? Оставим ненадолго в стороне Феррару и ее постепенный упадок после объединения Италии: в ту ночь 1888 года, в ту далекую тихую летнюю ночь, когда Элия Коркос решился «попросить ее руки», не она ли, в темной крестьянской столовой дома Бронди, сидела как раз между ним, Коркосом, и главой семейства, на равном расстоянии от обоих, поймала его взгляд, когда, резко выдвинувшись из окружающей тени, бледное лицо гостя попало в круг света?

Темнота вокруг. В центре сияет белизной скатерть.

Нет, никто лучше Джеммы Коркос, урожденной Бронди, не мог понять, сколько времени ему понадобилось, чтобы принести себя в жертву. Для объявления о подлинной причине своего визита — вспоминала Джемма до конца своих дней — Элии потребовалось не больше времени, чем нужно, чтобы совершить одно за другим несколько действий: наклониться, нагнуть голову вперед, подставить свету побледневшее лицо, белее обычного, как будто сердце разом всосало всю кровь из жил.

Лицо это, полное страха, казалось, говорило (поток слов, продолжавший литься из его уст, не имел никакого значения):

— По какой причине я оказался здесь? Чтобы просить, как я сделал мгновение назад, у старого пьяницы руки его дочери-медсестры? Для чего, во имя Господа, я собственными руками творю себе погибель? Только чтобы расплатиться за беременность? К тому же еще и не подтвержденную?

И потом:

— Я еще могу выбирать, при желании. Могу еще передумать, уйти, бросить вызов всем, ее отцу, братьям, исчезнуть. Или же, если предпочту, могу уступить, согласиться уже сейчас на скромную жизнь провинциального практикующего доктора — с той выгодой, однако, что с этого самого вечера, когда девушка проводит меня к выходу на улицу, можно будет начать намекать, что во всем виновата она, тот брак, к которому в определенном смысле они меня принудили.

И потом:

— При выборе между двумя путями, один из которых тернистый и ненадежный, а другой гладкий и удобный, никто, скажем по справедливости, не будет слишком колебаться, по какому пойти!

И наконец (а губы под усами время от времени кривились в явно сардонической гримасе):

— Так ли гладок избранный мной путь? Так ли он, в самом деле, легок и удобен? Кто знает.

Они поженились. Поселились у его отца, старого торговца зерном Соломона Коркоса, и там, на улице Витториа, в центре квартала, до недавнего времени бывшего еврейским гетто, вскоре родился первенец, Якопо, а вслед за ним Рубен. Прошло лет шесть, прежде чем они смогли приобрести дом на улице Гьяра, «parva sed apta mihi, sed nulli obnoxia, sed parta meo» [10] «Маленький, но для меня достаточный, никем не оспариваемый, купленный на собственные средства…» Латинская надпись, сочиненная итальянским поэтом Лудовико Ариосто (1474–1533) и помещенная им над дверью собственного дома в Ферраре на улице Мирасоле, где он прожил последние шесть лет своей жизни. , как говаривал полушутя, полусерьезно Элия, чьи усы и виски тем временем успели слегка поседеть.

Пешком от дома Бронди, если идти тропинкой по верху бастионов, не сокращая путь средневековыми улочками центра, туда было минимум полчаса. Сначала надо было миновать квартал Борго-Сан-Джорджо, расположившийся вокруг большой одноименной церкви с бурой колокольней. Затем пройти вдоль бесконечно тянущейся глухой стены сумасшедшего дома. Наконец слева, на самом краю бескрайней равнины, начинали виднеться лазурные волны болонских холмов, и тут, если повернуть голову в сторону города, взгляд немедленно падал на серый фасад, весь увитый «девичьим» [11] Сорт декоративного винограда. виноградом, прикрытые зеленые ставни защищали комнаты от палящих лучей: фасад, обращенный на юг, подверженный малейшим изменениям освещения, то бледнея, то неожиданно краснея или мрачнея, вызывал ощущение чего-то живого, человеческого.