Джорджо Бассани - В стенах города. Пять феррарских историй

Но, возвращаясь к «маршу на Рим» и к сыну доктора Барилари, мы должны признать, что в конечном счете именно он, этот паренек, стал единственным настоящим развлечением всей поездки. Если подумать, то только его присутствие и скрасило это никчемное предприятие.

Начать с того, что он подоспел в последний момент, когда поезд уже отходил, так что пришлось протягивать ему руку и почти на ходу втаскивать парня в тамбур. А как он был одет! Та еще экипировка: серо-зеленая накидка длиной до пят, без сомнения, с отцовского плеча, солдатские портянки, каждые пять минут слетавшие с ног, низкие желтые туфли огромного размера и, наконец, феска, которая была ему непомерно велика и, нахлобученная на голову, так оттопыривала уши, что смотрелся он ни дать ни взять как летучая мышь. И как было не прыснуть со смеху, встретив изумленный взгляд его широко раскрытых глаз, словно он, Лихо, был чуть ли не Томом Миксом [48] Американский киноактер, герой немых вестернов. , а остальные члены «Ручной гранаты» — командой шерифа? «Ты кто? Уж не сын ли доктора Барилари?» — сразу спросили у него. Запыхавшийся, не в состоянии выговорить ни слова, он лишь кивнул в знак согласия. «А папаша-то знает, что ты поехал с нами?» Теперь он мотал головой, переводя с одного на другого свой взгляд ребенка, попавшего в приключенческий фильм.

Ему было семнадцать, какой уж там ребенок! Однако лучше бы уж он был ребенок!

В свои семнадцать лет он был еще девственником. И поскольку поезд на том и на обратном пути останавливался почти на каждой станции; поскольку они пользовались почти каждой остановкой, чтобы сгонять в бордель, а он, Пино, вечно артачился, как мул, потому что в бордель идти не хотел, так что в конце концов приходилось силком тащить его за собой. Он сопротивлялся, упирался, заклинал их, рыдал. «Чего ты боишься, тебя ж там не съедят! — уговаривали его остальные. — Давай хоть посмотришь. Честное слово, мы не будем посылать тебя в комнаты!»

Он все не мог решиться. В конце концов он, Лихо, улыбаясь да подмигивая, отводил его в сторонку и шептал ему на ухо пару словечек. «Ты правда не хочешь идти? — говорил он. — Ладно тебе, не валяй дурака!»

И действительно, только тогда Пино решался зайти; но, едва оказавшись в общей зале, он забивался в угол, испуганно озираясь вокруг. А девушки? Ну, те, тая от умиления над его робостью (помимо прочего к фашистам они всегда питали особую слабость!), наперегонки бросались обласкивать его и опекать. Их воля, вместо борделя тут стал бы приют для брошенных младенцев. Тут, разумеется, приходилось вмешиваться содержательнице заведения. «Ну, чем мы тут занимаемся, барышни, — выговаривала она им, — отлыниваем?» И каждый раз комедия, каждый раз подобный фарс.

Решающая сцена произошла в болонском «Спекки» на обратном пути.

Поскольку участок трассы Пистойя — Болонья тянулся бесконечно долго (еще по пути туда они чуть не померли со скуки), то в Пистойе двое или трое из них сошли с поезда, чтобы запастись пузатыми бутылями с «Кьянти» на пролегавший через Апеннины путь. В горах стоял холод и такой густой туман, что за десять метров было ничего не видать. Чтобы убить время, только и оставалось, что пить и петь. Мораль такова: по приезде в Болонью, около полуночи, все, включая Пино, были в стельку пьяные.

На улице Ока, внизу, прижавшись к утыканной крупными шляпками гвоздей створке двери, Пино снова оказал очередную попытку сопротивления. И тогда он, Лихо, хмель ли был тому виной или дорожная скука, а может, досада на то, что пришлось участвовать в этом массовом балагане, которым — стало уже ясно — был «марш на Рим» (в Риме они пробыли жалких два дня, и то в основном под замком в казарме, так и не повидав дуче ни вблизи, ни издали, потому что, как говорили, он вел переговоры с королем о формировании правительства), только внезапно он, неизвестно каким образом, оказался с маузером в руке, приставленным парню к шее. И если бы Пино не решился наконец покончить с нытьем и не вошел внутрь или, когда они поднялись в общую залу, если бы он опять, как обычно, отказался подниматься в комнату с проституткой — то в этот раз ему грозило кое-что похуже сифилиса, если, конечно — поди узнай наверняка! — он подцепил его именно тогда!

Лихо лично проводил их наверх в комнату — чтобы удостовериться, что и Пино, и проститутка полностью исполнят свой долг. И хорошо еще, что Пино и тут не стал артачиться! В противном случае, во хмелю да с револьвером в руках, он и правда мог выкинуть все что угодно.

Кто в Ферраре не помнит ночь 15 декабря 1943 года? Кто сможет позабыть, покуда жив, нескончаемо долгие часы той ночи? Ночи, проведенной без сна, напряженно, до боли в глазах всматриваясь через щели жалюзи во мрак затемненного города и то и дело вздрагивая от стрекота пулеметов или от шума проезжавших мимо груженных вооруженными людьми машин.

распевали невидимые люди в кузовах машин. Пение было размеренное, но не воинственное: в нем тоже слышалась какая-то безнадежность.

Весть об убийстве консула Болоньези, бывшего федерального секретаря — того самого, который начиная с сентября, после краткого интермеццо правительства Бадольо [49] Пьетро Бадольо — премьер-министр Италии после смещения Муссолини в июле 1943 г.; 3 сентября подписал договор о капитуляции Италии с англо-американскими союзниками, однако 8 сентября страна была частично оккупирована немцами. , занялся в новой должности регента реорганизацией Фашистской федерации, — разнеслась по городу во второй половине того же дня. Чуть позже по радио сообщили подробности: обнаруженный на проселочной дороге в окрестностях Коппаро автомобиль «фиат» с распахнутой левой дверцей; водитель, навалившийся грудью на руль, «словно уснув»; «классический» выстрел в затылок, «разоблачающий исполнителей лучше подписи чернилами»; и негодование, «волна справедливого негодования», которую новость тотчас вызвала в Вероне, среди членов Учредительной ассамблеи новой Социальной республики, проходившей в Кастельвеккьо. Вечером можно было даже прослушать по радио прямую трансляцию с веронского заседания. Внезапно печальный баритон того, кто, оповестив слушателей о смерти консула Болоньези, воздавал усопшему посмертную хвалу, был заглушен высоким, пронзительным голосом, яростно и жалобно завопившим, словно бьющийся в истерике ребенок: «Отомстим за камерату Болоньези!» Не успели феррарцы, испуганно переглянувшись, выключить радиоприемники, как уже с улицы через задрожавшие оконные стекла заслышался глухой грохот приближающихся грузовиков и режущие «тра-та-та» первых автоматных очередей.