Денис Драгунский - Господин с кошкой

Со стеклянным дребезжанием закрывается окно на соседской веранде.

— Тридцать пять тысяч в месяц вам, конечно, дорого, — говорит она. — Но и мне дешевле сдавать нет смысла, одни только платежи за газ, плюс налоги.

Пожилой господин зажигает у себя в доме свет. У него там тоже фотографии на стенах. Но издали не рассмотреть.

Степанов нанял бригаду делать ремонт на своей подмосковной даче. Четыре здоровых добродушных мужика, отличные мастера. Они жили тут же, в мансарде. Степанов, его жена и двенадцатилетний сын за эти недели просто сроднились с ними. Степанов был человек богатый и со связями, но безо всякой спеси, потому что сам был из простых, из далекого южного города, и очень гордился этим. Так что он, бывало, садился ужинать вместе с мастерами.

Вот однажды ужинали они у камина все вместе, а бригадир говорит:

— Вот смотрю я на вас, и вроде как давно вас знаю. Лицо очень знакомое. — И вынимает из бокового кармана серенькую фотографию совсем молодого Степанова. — Это вы?

— Ишь ты! — говорит Степанов. — И правда я! А вы, случайно, не из N-ска?

— А то! — говорит бригадир. — Но все-таки я спутал, ошибся. Это не вы.

— Да нет, я! — смеется Степанов. — Точно, точно я! Вот смотрите, на шее родинка. И ухо тоже мое, видите?

— Вижу, — говорит бригадир и кивает своим ребятам.

Они вскакивают и привязывают к стульям Степанова, его жену и маленького сына. Завязывают им рты. А бригадир достает из портфеля фотографии. Одну за одной.

И выходит, что лицо Степанова — это часть большого снимка, где Степанов среди толпы хватает женщину и сдирает с нее одежду. Вот она уже голая совсем. Вот он ее на землю валит, а все кругом хохочут. Вот он стоит над ней, а в руке у него железный шомпол. Потому что это тот самый погром на юге, который случился много лет назад.

— Это была моя сестра, — говорит бригадир. — И теперь мы тебя будем казнить. Прямо здесь, при жене и ребенке. Вот пока я курю, ты сам придумай как. Чтоб было честно.

Закуривает. Садится в кресло.

А его напарник берет кочергу и кладет в камин.

Степанов из последних сил извернулся, перегрыз кляп и закричал:

— Нет! Нет! Я не виноват! Я никого не убивал! Я ничего такого не делал! Я только вечером за речкой поймал девчонку из соседнего пионерлагеря и крапиву ей в трусы насовал!

Жена вскочила с постели, схватила опасную бритву и шепчет:

— Так, значит, это был ты?

Степанов шарахнулся от нее, забился в угол постели, а она наступает.

— Это был ты? — И бритвой по одеялу.

Но потом тихонько легла с ним рядом. Он даже не заметил, как она проснулась от этого страшного сна. Спит себе, сопит, как будто все в порядке.

Она попила воды.

А может быть, на самом деле все в порядке?

Может быть, эта новогодняя смска на самом деле по ошибке пришла. «Дорогой тигрик, целую носик, твой котик». Фу, какая пошлятина!

Да, конечно, ошибка.

Почему похороны так ужасают?

Не только потому, что человека нет. Больше нет. Был, и всё.

Потому что вдруг сознаешь: сегодня же вечером, особенно если ты не близкий, не ближайший человек покойному, — сегодня же вечером, на поминках, особенно во второй-третий час поминок, уже будешь пить и закусывать, и беседовать, и даже улыбаться как ни в чем не бывало.

И если ты даже ближайший человек покойному, ты все равно выпьешь, и закусишь, и, даже выпив простой водки и закусив простым, как положено на поминках, блинчиком, ты все равно ощутишь горлом обжигающий спиртной холодок, и прожуешь свежее пористое тесто, почувствуешь его проголодавшимся языком, нёбом, животом, а потом, утерев слезу — от печали, от водки ли? — нальешь вторую и потянешься за другим блинчиком и положишь на него селедки кусочек.

То есть будешь жить. Всем телом.

А он в деревянной коробке в глухой морозной яме под горой земли с вянущими цветами.

Или вообще уже прахом пошел в печи.

Или того ужасней: мы тут слова говорим, выпиваем и закусываем, а он в деревянной коробке лежит совсем один, и даже не под горой цветов, а так, в подвале, ждет очереди на сожжение. Но ужасает даже не это.

На какой-то миг вдруг ощущаешь себя на его месте.

И вдруг отчаянно кричишь внутри себя:

— Это я лежу совсем один в деревянной коробке, а они слова говорят, выпивают и закусывают. Живут! А я мертв, одинок, заперт, закопан, прахом пошел…

Вот и кажется иногда: хорошо бы в предпоследний миг приходили какие-то тайные доктора, забирали бы его в тайную дальнюю лечебницу, за границу, в Азию, в Китай, в Тибет, — и мы бы думали, что он жив.

Нам было бы велено так думать.

Нам бы оттуда посылали письма: «состояние тяжелое, но стабильное».

Лет пятнадцать бы посылали. Или сорок пять.

А потом бы последнее письмо: в монастыре таком-то на сто третьем году жизни закончил свое земное странствие ваш отец. Урну с прахом получить… и т. д.

Но это еще хуже, наверное.

Как «десять лет без права переписки».

Или вот еще.

Часто говорят и пишут: человек не умирает, пока о нем помнят.

Утешение остающимся и наставление живущим. Двойное наставление, кстати. Помни об ушедших, и они тем самым будут живы. Живи так, чтоб о тебе помнили после твоей смерти: тем самым как бы не умрешь.

Да, в каком-то высоком смысле это так. А если представить себе такой выбор: вам предлагается умереть буквально завтра.

Но зато вас будут помнить вечно. Монументы, улицы, корабли, библиотеки, стипендии. Мемориальные доски. Юбилеи, выставки и конференции. Мемуары. Устные легенды. Не говоря уже о благодарной памяти непосредственных потомков.

Или — умереть в глубокой и безболезненной старости, в здравом уме и твердой памяти.

Но о вас тут же забудут. Умер, и ладно, хватит о нем. Даже сорок дней не отметят. Урну из крематория не заберут, и по прошествии года ее закопают в общую яму для невостребованных прахов.

Что выбрать?

Юля Самарина сначала немножко испугалась, когда вдруг расхотела есть. Она была дорогой девочкой и поэтому следила за фигурой, старалась есть поменьше и очень мучилась от своего аппетита. А тут расхотела напрочь, особенно мясо. Но подумала, что ничего, так даже лучше. И месяца три жила спокойно, стройная и красивая, как всегда.

Четырнадцатого октября в ресторане Рокфор ее вырвало прямо за столом. Прямо на стол. Белой слизью с кровью. На большую красивую тарелку с салатом. На две минуты она потеряла сознание. А когда очнулась, то официантка ей сказала, что клиент, добрый человек, за все заплатил и вот, даже оставил ей на такси. И дала мокрое полотенце утереться.