Николай Наседкин - Люпофь. Email-роман.

Друзей у Алексея Алексеевича Домашнева не было.

Впрочем, один всё-таки, наверное, имелся — Пётр Антошкин. Он в отличие от Алексея Алексеевича, «пысатэла» (так с натужной иронией Домашнев сам себя порой именовал), действительно стал писателем. Начинали они в юности вместе, ходили в одну литстудию при молодёжной газете. Домашнев тогда ещё служил в армии, в барановском гарнизоне (попал сюда из Сибири), приходил на занятия со своими первыми рассказами в военной форме. Заканчивая службу, Домашнев подал документы в местный пединститут, поступил, да так и остался здесь, в Баранове. После окончания учёбы попал в аспирантуру, защитился, пробился в доктора-профессоры, заведует кафедрой в бывшем своём пединституте, превратившемся в университет, а творчество, писание рассказов и повестей осталось для него занятием на досуге. Но две книжечки издал — приобщился.

А Пётр, друг-писатель, давно перебрался в Москву, живёт за пятьсот вёрст, так что видятся они раза два-три в год, не чаще. А дружба, как известно, требует-жаждет ежедневного общения. Но, действительно, так получилось, что ближе запятьсотвёрстного Петра человека у Алексея Алексеевича не было — только с ним он мог быть вполне и более-менее откровенным. А вообще говоря, с мужиками ему было скучно (темы: пьянки, гулянки, бабы, политика, футбол, анекдоты — тьфу!), с женщинами дело обстояло ещё хуже: без секса они ему были не интересны, а сексом он мог заниматься только по любви или хотя бы по влюблённости (почувствуйте разницу!). Такой вот урод! Ему уже пятьдесят, а он ни разу в жизни не пробовал проститутку, никогда не платил денег женщине за трах-тибидох. Как говорит один из его героев в давней повести: если при оргазме не теряешь сознание — к чему тогда трахаться? А другой ещё образнее поддакивает: если от поцелуя голова не кружится — к чему тогда целоваться?

Нет, бывали у Домашнева, что называется, случайные связи, особенно подшофе, но в момент сближения с малознакомой партнёршей он всегда и каждый раз был уверен, что встретил, наконец, её, ту самую, с которой предстоит ему долгое сладкое счастье разделённой любви… Самообманывался конечно дурил самого себя. И наутро, как правило, вместе с похмельем терзало его раскаяние за напрасные поцелуи, ласки, фрикции, разбрызганную зря сперму, и, само собой, — страх перед какой-нибудь венерической заразой, который точил потом его сознание несколько дней.

И ещё немаловажный штрих: обычно и чаще всего на этот самый трах-тибидох соблазнял не Алексей Алексеевич, а — его. Он вообще-то страшно закомплексованный и неуверенный в себе человек, так что первый шаг самому в сближении с женщиной сделать ему всегда было невероятно тяжело и мучительно. Но, надо признать, поддавался на соблазнения он довольно легко. И, как правило, женщина (девушка), положившая на него взгляд, хорошела-расцветала для него прямо на глазах, так что уже в момент жарких поцелуев и предварительных ласк он почти на все сто процентов уверялся, что уже влюблён, уже счастлив, уже вытащил свой билет в лотерее любви. Чуть-чуть из другой оперы, но всё равно можно вспомнить классические строки к случаю: «Ведь обмануть меня несложно, я сам обманываться рад…»

Стоит упомянуть для торжества истины, что жила немало лет в судьбе Домашнева ещё Маша, при мысли-воспоминании о коей сердце его каждый раз сладко притискивало, и редкие её звонки, письма, а в последнее время и мэйлы явно убыстряли кровоток в его организме, но с Машей он в последний раз виделся уже более трёх лет назад, так как обитала она теперь страшно далеко — в Америке…

Итак, понятно, что Алексей Алексеевич Домашнев в свои пятьдесят был глобально, тотально и хронически одинок. Все пять (или сколько там) миллиардов человеческих особей, обитавших вместе с ним на земном шарике, были для него абстракцией, условностью, тенями. Рядом (в пространстве) только три души обретались: старый рыжий кот Фурс (по человеческим меркам — старичок лет 70‑ти), тёща, Пелагея Петровна, уже совсем больная, не встающая с постели, и крашенная хной жена, Дарья Николаевна (она преподавала литературу и русский язык в лицее), с которой вековали они под одним потолком чаще всего в разных комнатах двухкомнатной квартиры, словно в коммуналке. Жар страсти, любви, влюблённости давно прошёл-растворился (почти тридцать лет уж вместе — поженились ещё в аспирантуре!), осталась привязанность, привычка совместной жизни и, в часы обоюдного хорошего настроения, — ровная нежность. Доходило порой дело и до объятий-поцелуев, но, увы, всё реже и реже. Дело катилось к тихой спокойной совместной старости.

Впрочем, Алексей Алексеевич о старости даже и думать не желал, бодрился: по утрам зарядочку делал, на дачу ездил-гонял на велосипеде, с первым же снегом лыжи с антресолей доставал, в еде был умерен, живот не распускал (одежду носил 48‑й нумер), ещё пятнадцать лет тому бросил курить, а последние три года и сухой закон сам для себя объявил — спиртного в рот не брал ни капли (до этого же ох как употреблял во зло!). К тому же природа явно благоволила Домашневу: выглядел он значительно моложе своего возраста, старался и одеваться помолодёжнее — джинсы, куртки, майки, свитера, а галстук напяливал только в исключительных случаях, что не очень-то нравилось коллегам-профессорам (особенно — профессоршам) старорежимной закваски. Зато Домашнева нередко ещё на улицах и в транспорте городском именовали-величали «молодым человеком». Надо признать, такое обращение слух Алексея Алексеевича ласкало, но голову особо не кружило: на молодых женщин, а тем более девочек-студенточек он поглядывал в последнее время уже, можно сказать, чисто эстетически. Он и в молодости уж шибко рьяным донжуаном не был, а с годами и вовсе ему скучно стало тратить время на мимолётные романы-приключения, ухаживания-волочения, влюбиться же опять по-настоящему, горячо и пылко, как в свою Дарью в молодости или позже в Машу, никак что-то не вытанцовывалось.