Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов

Пожилой грязный мужчина, все время разговаривавший сам с собой, носивший в руках полиэтиленовый пакет без каких-либо рекламных надписей и волочащуюся за ним на веревке большую канистру от оливкового масла, разлегся, выставив свой грязный зад, на крышке от картонной коробки прямо на станции метро. К нему подошел полицейский и несколько раз ткнул его сапогом с засунутой за голенище шариковой ручкой. Мужчина проснулся, потерянно озираясь, и стал собирать свои пожитки. Как-то раз он разложил свое барахло, которое постоянно таскал с собой, прямо посередине зала вокзала Термини, улегся нога за ногу между снующими туда-сюда людьми и, разговаривая сам с собой, стал разглядывать лица прохожих. Другой раз я видел его в том же зале гордо вышагивающего и страстно жестикулирующего в окружении цыганок. Еще раз, идя на рынок на площади Виктора Эммануила, я увидел его стоящим у уличного фонаря, к которому он прижал оранжевую пластиковую корзину и писал, экономно используя бумагу, какую-то записку, положив ее на оранжевую крышку корзины. Подойдя ближе, я понял, для чего он постоянно носил с собой канистру от оливкового масла. Маленькое отверстие канистры было перепачкано человеческим дерьмом и засохшей мочой. Он оправлялся в канистру от оливкового масла, которую постоянно таскал с собой по Риму. Он оставил корзину, подошел к витрине супермаркета напротив Санта-Мария-Маджоре и уставился на выставленные в ней детские игрушки и, бормоча себе под нос «Giocattoli per bambini!» (Игрушки для детей), пошел с грязными разводами на руках и лице, со своими грязными полиэтиленовым пакетом и канистрой, на вокзал Термини.

Золотарь из «Признания маски» Юкио Мисимы напоминает мне фрау Вальтер и фрау Бергер из моей родной деревни, которые, стоя у выгребной ямы на заднем дворе арендуемого ими дома, черпаком с длинной ручкой наполняли дерьмом бочку золотаря. Пара лошадей отвозила фекалии на поля крестьянина, сдававшего им дом.

Человек, спускавшийся с холма, был молод, со свежим цветом лица и сияющими глазами. На его лбу для защиты от пота красовалась грязная повязка. Он подошел к нам, неся через плечо палку, на которой болталось ведро с дерьмом. Мужчина ловко балансировал им при ходьбе. Готтфрид Бергер, мать которого была вынуждена черпаком на длинной ручке выгребать фекалии из отхожего места и с которым мы, детьми, долгие годы прислуживали в деревенской церкви в Камеринге, стал убийцей и, чтобы его не смогли учуять полицейские собаки, спрятался в такой выгребной яме. Цюснер, сдававший дом семье Готтфрида, стал щупом простукивать испачканные дерьмом балки, затем поднял крышку над выгребной ямой и посмотрел в перепачканное фекалиями лицо убийцы. Капли дождя падали на поверхность выгребной ямы и на его измазанные дерьмом соломенные волосы. Готтфрид Бергер медленно открыл рот и с трудом произнес: «Я готов ко всему!»

Под шум дождя я заснул с карандашом в руке и записной книжкой на груди. Меня разбудил удар грома. Я поднял упавший с постели на пол карандаш и записал в записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, что мне снилась упавшая на натянутый острый стальной трос и разрезанная им пополам цыганская девочка. Верхняя часть ее тела лежала на земле, а нижнюю я, громко смеясь, держал в руках, как раз в тот момент, когда был разбужен ударом грома и с бешено стучавшим в груди сердцем приподнялся на кровати и уставился на стеклянную балконную дверь спальни.

Перед скотобойней на Кампо ди Фьори худой полуслепой старик нажимал на педаль переделанного в точильный станок велосипеда. При каждом нажатии педали начинало крутиться множество связанных цепями передаточных колес, приводя в движение шлифовальный круг. Два-три раза в секунду из резервуара на раскаляющуюся рабочую поверхность шлифовального круга капало несколько капелек воды, лишь закуривая сигарету, он переставал нажимать на педаль. Точильный камень замедлял движение, но капли воды продолжали падать на него с тем же интервалом. Сколько же «точильных» километров проезжал он на своем стоящем перед римской скотобойней велосипеде, переделанном из велосипеда?

Облаченный в ризу епископ, во время войны служивший капелланом и научившийся там убивать, ударил ножом свинью по шее сначала вертикально, а потом горизонтально. Пока кровь свиньи, брызгая на красное одеяние епископа, стекала в корыто, ее рыло превращалось в лицо деревенского батрака. «Надень на нее намордник! Никто не должен смотреть в глаза истекающей кровью свинье!» – закричал кто-то. Была сделана маска из жести и надета на лицо Фритца, работника Кробатов. Жена Кробата, у которой он работал тридцать лет, взглянув на лежащую на брюхе тушу свиньи с головой батрака в маске, плача, выбежала вон. Потом всплыло три белых павлина, и художник сказал: «Деревенские убивают даже павлинов!» Убегающая свинья положила свои человеческие руки на лицо, чтобы никто не почувствовал ее последнего человеческого вздоха, исходившего из отверстий для ноздрей, проделанных в маске.

В зале вокзала Термини я увидел тридцатилетнего мужчину, который, гримасничая и дергаясь, пробирался между спешащими во всех направлениях людьми. Время от времени он так низко спускал штаны, что можно было увидеть его грязную задницу и давно немытые гениталии. Затем?* размахивая трясущимися руками, он снова натягивал штаны. Грязный, как трубочист, только что вылезший из еще теплого камина, он слонялся по улицам Рима, валялся на полу в метро. Рядом со мной мать-египтянка дала бутылочку с молоком своему ребенку, ругая стоящего тут же старшего сына. Мужчине с трясущимися руками удалось достать из кармана штанов пачку сигарет, однако он никак не мог зажечь спичку. Как только вспыхивала искорка, коробок выскальзывал из его дрожащих рук. Он натыкался на людей, прося их прикурить, при этом одной рукой он поддерживал свои широкие штаны, а в другой судорожно сжимал мятую пачку «Мальборо».

На одной из римских улиц я увидел женщину, которая крестилась всякий раз, когда находила что-нибудь в контейнере для отходов. Она складывала отбросы в старую разбитую детскую коляску, которую, странствуя от помойки к помойке, толкала перед собой.

● ●●

Крыса, что мы спасли, упросив не убивать ее вооруженного веником продавца газет и журналов – «lascia, signore!» – явилась мне менее суток спустя, когда я, улегшись в постель, закрыл глаза в надежде увидеть образы на экране моих век, на той же самой римской улице. На голове у нее была епископская тиара и она медленно следовала, волоча по асфальту хвост, за пустым катафалком.

На площади Киджи, где пару часов тому назад состоялась уличная демонстрация, молодой художник рисовал на асфальте цветными мелками копию Рафаэлевой Madonna sulla Segiola, изображение которой долгие годы висело как образ над нашими детскими кроватками. Ребенком я часто вставал перед ней на колени и так громко молился моему ангелу-хранителю, что даже моя мать, которая в соседней комнате растапливала печь или совком выгребала из нее золу, через стену могла слышать мою молитву. На следующий день она сказала моему младшему брату: «Отходя ко сну, Штепль каждый раз молится младенцу Иисусу: "Младенец Иисус, приди ко мне, сотвори из меня святое дитя, сердце мое чисто и никто, кроме тебя, не имеет права войти туда, и ты, мой Ангел-хранитель, – тоже!"» При взгляде на цветное изображение младенца Иисуса у меня перехватило дыхание, и я со страхом и надеждой почувствовал, что меня вырвет спермой юноши, которая несколько часов назад излилась на мой язык в лавровых кустах на площади Фирдоуси.