Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов

В кафедральном соборе Остии, перед алтарем, стоял гроб, почти целиком заваленный цветами, образующими над ним как бы могильный холм. Перед домовиной, переминаясь ноги на ногу, стояли девять маленьких мальчиков в желто-голубых тренировочных костюмах и кроссовках. К деревянному каркасу были прислонены два траурных венка в человеческий рост, на их фиолетовых лентах было написано: «AS Roma». Рядом с венками стоял высокий худой мужчина, недовольно цыкавший на маленького мальчика, чтобы тот не отвлекался на заупокойной мессе и стоял спокойно. Мальчик дерзко смотрел в лицо мужчины, при этом его лицо оставалось невозмутимым. В первом, а также в последнем ряду церковных скамей заполненного народом кафедрального собора плакали женщины. Время от времени мужчина также хватался за носовой платок. Священник окроплял гроб и цветы святой водой, крестил кропильницей и целовал все четыре угла гроба. После того как с гроба сняли многочисленные венки и сплетенные в форме креста траурные букеты, четверо спортсменов в тренировочных костюмах подняли гроб на плечи. Мальчики в желто-голубых тренировочных костюмах по двое взяли тяжелый букет цветов и пошли вслед за гробом. Когда гроб вынесли из собора, покойный поднял голову и еще раз взглянул на море. Пока похоронная процессия следовала по городу, полицейские останавливали автомобили.

В Кастель Гандольфо, совсем рядом с резиденцией римского папы, отвернувшись от сувенирной лавки, торгующей церковными сувенирами, я испуганно уставился на картонную даму в натуральную величину, во фривольной позе, в короткой юбке, с загорелыми ногами, рекламирующую фотопленку «Кодак». Перед Кастель Гандольфо стоят не обычные желтые такси, а темно-синие и черные, а таксисты одеты в форму, похожую на полицейскую. Когда папа римский находится во дворце, полицейские машины и карабинеры на мотоциклах постоянно патрулируют квартал, а кроме того, стоят на всех мыслимых углах и переулках, чтобы видеть весь двор резиденции. У тротуара стоял скучающий полицейский с жезлом регулировщика в руке, которым, как ракеткой, подбросил вверх окурок, так что он приземлился прямо посреди улицы. Я громко чихнул, и карабинер вздрогнул и повернулся. Неужели он испугался, что вместо влажных бактерий я выпущу из ноздрей две пули? На цирковой афише, поверх которой рядком наклеены пять больших некрологов, можно было тем не менее разглядеть укротителя с занесенным вверх хлыстом, который он держал теперь наклеенным вплотную фиолетовым объявлениям о смерти.

Во время двухнедельного приезда домой в Каринтию я обратил внимание, что зашедший на наш двор соседский петух не вернулся к хозяину. Моя сестра Наталья загнала петуха в наш курятник. Куры оттеснили чужака в угол, не подпускали к кормушке и питью, пока я не побил кур матери, одну чуть не убил, а других оттащил за лапы. Несколько часов я вынужден был нести вахту в курятнике, чтобы и чужой петух тоже мог есть и пить, а также спокойно, без страха, ходить в курятнике рядом с другими курами. Муха ползла по белому тазу для умывания, в котором я когда-то держал речного рака и в котором мы детьми мыли лица и руки. Зимой, когда разрешалось купаться лишь раз в две или три недели, мы мыли в нем также наши обнаженные по пояс тела. Наши грязные рубашки, связав им за спиной рукава, словно фартуки, мы носили на поясе, прикрывая ими брюки, которые Аккерманн не разрешал снимать, потому что все время боялся, как бы мы не переохладились и не заболели воспалением легких. Наталья медленно подошла к умывальному тазу и с выражением страха и отвращения, читавшегося в уголках ее рта, посмотрела на рака. В том же тазу я держал дождевого червя, ставшего мертвенно-бледным, но тем не менее живо ползавшего вокруг рака. Вечером домой пришла Мотрия с целой кучей лекарств. Говорят, врачу она сказала, что у нее нет больше желания работать. «А желание жить?» – спросил я. Она тихо застонала и не сказала ни слова.

Вонзив серебряные ножи и вилки в посмертные маски, пришедшие на поминки гости сидели у стола, на котором свежеиспеченная вдова танцевала с белоснежным теленком с лавровым венком на голове. Ближайший вход в комнату, из которой я в ужасе хотел бежать, был заставлен пустыми зелеными и белыми винными бутылками, так что я вышел через задний ход и совершенно неожиданно оказался в прихожей родительского дома, где ко мне подошла разлагающаяся горилла, держа на плечах двух точно таких же разлагающихся шимпанзе.

Беззубый старик с трясущейся нижней челюстью рассказал, что вставил в рамки некрологи своих родственников и развесил их по стенам спальни. «Когда вы чувствуете боль в сердце, то, как правило, уже слишком поздно!» – сказал он старухе. А его слушательница рассказала ему, что у нее нет ни одного родственника на кладбище. Старик с издевкой засмеялся и промолвил: «Почему же вы тогда одна?» «Я все умею!» – сказал мне мой тринадцатилетний односельчанин. «Я сейчас, – как он выразился, – играючи вожу трактор и автомобиль, не говоря уже о мопеде». Придя на почту, чтобы отправить письма в Италию, я услышал, как начальник почтового отделения спросил у кассирши, нет ли у нее банкноты в тысячу миллионов. «К сожалению, я истекла кровью!»

«Гроб был вот такой, – сказала женщина, при этом наполовину разведя руки в стороны, – вот такой», – и сама посмотрела на свои красивые, разведенные в стороны руки. Мы все – пять-шесть человек – прямо-таки томились за белым гробиком, иногда склоняясь под ветвями деревьев. «Но в этом есть что-то прекрасное, идти за гробом ребенка, не так ли?» – спросил я ее. «Да, – ответила она, – это было прекрасно и печально». Мы хоронили человека, который еще не страдал, ребенку было всего четыре года, совсем другое дело похороны старого человека. У этого ребенка не было больше родственников, кроме отца и матери, которые произвели его на свет, меняли ему пеленки, кроме матери, которая давала ему грудь. Можно было посмотреть в веселые глазки маленького человека, он сосал грудь, и отец качал его на коленях, он дрыгал ножками и ручками и смеялся, а теперь мы стояли перед засыпанным холмом и смотрели на белые ленты венков. Я знал, что пару десятилетий назад она родила мертвого ребенка. «Я держал своего сына на руках, – рассказывал мне ее муж, – хотел его бросить, он был красив, но он был мертв, его кровь текла по моим рукам, я положил мертвого ребенка на грудь своей жены, подошел к окну и прижал к лицу окровавленные руки».

Служительница морга в Файстритце Штимникер, отец которой хоронил еще моих дедушку и бабушку и других родственников, сидел в купальне на краю таза для мытья и постоянно оглядывался на свою маленькую дочь, неуверенно заходившую в воду. «Летом, в дни церковных праздников, – рассказывала она, – я, слыша звонок домашнего телефона, каждый раз испытывал страх, что в нашей округе еще один молодой человек покончил с собой. В этом году, во время престольного праздника в Погориахе, как раз в обед, повесилась женщина. В прошлом году, по ее словам, там же во время церковного праздника повесился юноша. Незадолго до самоубийства он ехал пьяный из Погориаха по шоссе и врезался в забор, заснув в автомобиле. Полиция разбудила его и изъяла у него водительские права. Пьяный при этом постоянно кричал: «Я иду вешаться!» Полиция, правда, позвонила ему домой, чтобы предупредить его родственников, но когда позвонил телефон, они были уже не просто родственниками, а родственниками покойного: они нашли его – как большинство молодых самоубийц-мужчин в деревнях Каринтии – висящим в сенном сарае. «Штимникер быстро утащит тебя!» – говорили они, когда я был бледным, худым, как щепка, ребенком.