Игорь Сахновский - Острое чувство субботы

Но телефонные боги сжалились, и мне ответили из епархии дружелюбным голосом и очень скоро соединили с владыкой Лаврентием, который тоже заговорил приветливо и тепло. Он очень быстро уловил суть вопроса, а потом сказал, что сегодня же поручит Веронике Адамовне, своей помощнице и пресс-секретарю, связаться напрямую с настоятелем монастыря, после чего она даст мне знать, как поступать дальше.

Впоследствии я неоднократно спрашивал себя: что же меня заставляло так волноваться, исполняя просьбу господина Федюшина? Ведь, говоря по совести, меньше всего я тревожился за судьбу засранца Вадика, которого собирался спасать. Может, мне хотелось угодить и понравиться боссу – выслужиться перед ним? Это тоже вряд ли. Я по натуре человек самолюбивый и гордый. Тогда почему? Не исключено, что свою роль сыграло глубокое личное предчувствие… К тому же я не вижу ничего постыдного в том, чтобы понравиться и угодить такой заметной, можно сказать, федеральной величине, как Геннадий Ильич.

Между прочим, когда я говорю: “сыграло свою роль” или “судьбоносно повлиял”, то сразу вспоминаю журналиста Диму Пинаева, который на праздновании моего дня рождения, желая то ли восхвалить меня, то ли унизить перед коллегами, сказал с поднятой рюмкой: “За здоровье нашего гения банальности!” Это я, значит, “гений банальности”, а Дима Пинаев в майке с надписью: “Всегда Coca-Cola!”, автор рубрики “О людях хороших”, весь такой оригинальный.

По дороге домой, в вагоне метро, я увидел сумасшедшего. Маленький некрасивый мужчина сидел, положив на колени компьютерную клавиатуру, и что-то печатал на ней с лихорадочной быстротой, как будто боялся не успеть. Это был не ноутбук, не портативное устройство, а стандартная пластмассовая клавиатура серого цвета – отдельная, без всего. Конец соединительного шнура был засунут в карман такой же серой, засаленной куртки, чтобы не свисал и не падал на пол.

Время от времени мужчина застывал, раздумывал, поднимал глаза над густой толпой пассажиров, страдальчески морщил лицо. Могло показаться, что текст, который он так мучительно рожает, напрямую отправляется – по шнуру, через особое карманное отверстие – назад, в организм автора, и этот круговорот может продолжаться без конца.

Дома ко мне пристал сын Алеша с вечной жалобой: у него старый, “отстойный” мобильник, а у всех одноклассников новые смартфоны. Я спросил, сколько стоит новый смартфон, он назвал сумму, близкую к моей месячной зарплате. Вместо того чтобы просто ответить: “Дорого”, я припомнил Алеше и неважные оценки в школе, и жевательную резинку на моих брюках, и то, что свои телефонные деньги он тратит на отправку эсэмэсок с целью получить какую-нибудь глупую картинку или рингтон. В результате у всех испортилось настроение, в том числе у жены Ларисы, поэтому ужинали в полном молчании.

Лариса, кстати, во всех случаях принимает сторону Алеши и с удовольствием обижается каждый раз, когда я его упрекну. Наверно, если бы Алеша затребовал, чтоб ему купили “ауди-кабриолет”, а я возразил, она бы тоже на меня обиделась. Спорить бесполезно. Лариса работает воспитательницей в детском саду – ей виднее, как надо обращаться с детьми.

Вероника Адамовна позвонила в конце недели и сообщила, что вопрос с монастырем решен положительно: уже в понедельник нужно будет привезти юношу на Гореловский кордон, к часовне, которую открыли недавно при неврологической больнице. Там Вероника Адамовна с машиной будет нас ждать в десять утра.

Господин Федюшин разрешил мне звонить в любое время суток. Когда я набрал номер его мобильного, был вечер пятницы. Геннадий Ильич сначала не узнал меня, с раздражением переспрашивал: “Кто это? Кто?!” В трубке слышался гул большого застолья. Наконец он понял, о чем речь, и приказал мне ждать в редакции звонка от его жены.

Все уже ушли, а я просидел на работе почти до полуночи – спасибо, что не до утра.

Жена господина Федюшина объявилась без четверти двенадцать и сразу же стала на меня кричать. Она кричала с красивым украинским акцентом, зычно и невнятно, мне удавалось различить только обрывки фраз. Что-то о кесаревом сечении, что мальчик до пяти месяцев не держал головку, а в школе его даже Петр Агеевич два раза похвалил, а тут расплодили в стране наркоту и журналисты все чернят и врут, лишь бы деньги высасывать из людей.

Потом успокоилась немного и спросила, какие вещи и продукты захватить с собой. Я ответил наобум, что много везти не надо, желательно взять теплую одежду и непромокаемую обувь.

Рано утром в понедельник я ждал на крыльце, у входа в редакцию, глядя на дождь. “Ягуар” серебристого цвета слишком резко затормозил и обрызгал меня водой из лужи. Пухлая, ярко накрашенная дама, приспустив стекло, крикнула уже знакомым зычным голосом: “Чего стоишь? Поехали!” Я поторопился залезть в машину, подгоняемый дождем, хотя мне была неприятна собственная суетливость.

Федюшина сидела впереди, почти такая же плечистая и мощная, как водитель, который нас вез, а я – позади, рядом с Вадиком. Он забыл поздороваться, но презрительно осмотрел меня с головы до ног. Наверно, в глазах этого разодетого недоросля выглядел я убого, даже нищенски – он принимал меня за обслугу. В то же время ему, кажется, был нужен восхищенный зритель. Чуть ли не каждую минуту Вадик задирал повыше рукав белой аляски и бросал многозначительный взгляд на часы, демонстрируя свой золоченый хронометр с крокодиловым ремешком.

Когда мы добрались до Гореловского кордона, дождь приумолк. В назначенном месте нас встретила Вероника Адамовна – на вид усталая домохозяйка в офисном костюме – и позвала госпожу Федюшину поговорить наедине, по душам. Мы с Вадиком и водителем остались ждать в машине.

В отсутствие матери Вадик оживился, поерзал и снисходительно спросил:

– “Феррари” знаешь?

Я промолчал, только пожал плечами.

Он ужаснулся:

– “Феррари” не знаешь?!!

Его как будто прорвало. На меня посыпались “майбахи” и “ламборгини”, “транс”, “трип”, “улет” и рулетка в Монте-Карло. Потом он снова обнажил запястье с часами:

– Видел?

– Ну видел. И что?

– Знаешь, сколько стоят? – Он пошарил вокруг себя глазами, ища показательный пример. – Дороже, чем весь ты!

Так и сказал: “весь ты”, хотя, наверно, имел в виду то, что на мне было надето.

Я ответил:

– Мне все это неинтересно. И ты сам тоже неинтересен. Потому что ты, Вадик, не человек, а мешок с дерьмом. Хорошо упакованный мешок. И кроме дерьма, в тебе ничего нету.

В машине стало страшно тихо. Мне показалось, что водитель, больше похожий не на водителя, а на бойца спецназа, сейчас достанет пистолет и расстреляет меня в упор. Но его бетонный затылок даже не шелохнулся.