Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Я встаю и иду к кафедре. В тот день мне пришлось пройти сто шагов, а сейчас всего два. Тогда при мне был листочек, тот самый, что лежал под диваном, — я собирался переписать текст на нормальную бумагу, но не успел, — и вот кладу на кафедру лист бумаги, поднимаю глаза и обвожу взглядом…

Где же люди? Нет никакой толпы. Какие-то жалкие группки там и сям. Ее все любили — так где же они? Нет никаких сомнений, все знали и любили мою мать, все на свете, — так где же они? Так не бывает, так не должно быть: целая жизнь позади, а в итоге — сорок человек. Где женщина, которая ее стригла, Лора? Она приходила? Она здесь? А подруги по волейбольной команде? Есть одна, Кэнди, но… А где семья? Где сестры? Есть только дядя Дэн, он приехал, по его словам, «как представитель семьи». А двоюродные? А друзья? Кое-кто пришел, но… Господи, их ведь было гораздо больше! И это все те же люди, которые приходили на панихиду по отцу! Ну не должно так быть, чтобы одни и те же люди — и в том же количестве! Ведь это были две разные жизни! Где мои друзья? Где люди мира, пришедшие почтить ее уход? Он был слишком отвратителен? Мы все были слишком вульгарны? Что происходит? Все, что она вкладывала, все, что давала вам, люди, всё-всё — и вот… Она ведь так долго боролась за вас, с боем брала каждый день, боролась за все, за каждое дыхание, до последнего, она втягивала из воздуха сумрачной гостиной все, что могла, задыхалась, это было просто невероятно, но она цеплялась за воздух, цеплялась ради нас и ради вас — ну и где же вы?

Где вы все, блядское мудачье?

Пляж «Черные пески» всего в десяти минутах езды от Сан-Франциско. Естественно, зависит от того, где стартовал, но если стартовать с любого места у Золотых Ворот, до него ехать минут десять, максимум пятнадцать, и это странно, если учесть, каким пустым и отдаленным, чуть ли не экзотическим кажется этот пляж, на котором песок действительно черный, и он тянется ярдов на пятьдесят, ограниченный с краев двумя утесами, как двумя скобками.

На мосту Тоф мычит на прохожих, и это смешит нас обоих до слез. Он высовывается из окна и мычит:

— Му-у-у.

Окно с его стороны открыто все время.

— Му-у-у-у-у-у-у.

Туристы, судя по всему, ничего не слышат, потому что на мосту дует ветер с Тихого океана, как всегда коварный и неугомонный, и туристам, парочкам и семьям, — они одеты легко, в футболки и шорты, — приходится выдерживать его порывы, такие сильные, что им едва удается идти прямо.

— Му-у-у-у-у-у-у-у-у-у.

Тоф даже не старается, чтобы походило на коровье мычание. Он просто произносит это слово, как человек, который говорит: «Му». Иногда он как бы его прогавкивает, сердито, но монотонно:

— Му! Му!

Трудно объяснить, что здесь смешного. Может, здесь вообще нет ничего смешного, но все-таки мы помираем со смеху. Мне от смеха трудно следить за дорогой. Я протираю глаза, пытаюсь вести ровно. В небе над нами тоненькие облачка, похожие на клочки ваты, которую порвали маленькие дети. Перед последней группой туристов Тоф проделывает номер, где как бы заикается:

— Слу-слу-слушайте, — говорит он, — с-с-слу-слу-шайте меня, — на секунду он останавливается, потом быстро втягивает воздух и: — Му-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у.

Мост заканчивается, облака-клочки рассеиваются, небо становится ясным, голубым, как на Пасху, мы оказываемся на шоссе 101, но всего лишь на секунду, а там минуем два выезда и сворачиваем у Александера, делаем петлю, проезжаем под трассой 101 и выезжаем на проезд Хедлендз. Мы проезжаем в гору прямо над Золотыми Воротами, а облака вдруг показываются внизу, они катаются по мосту, словно клочки овечьей шерсти между струнами арфы.

Мы не поехали на экзамен. Час назад мы пропустили обязательный школьный экзамен для поступающих в старшие классы, который Тоф должен был сдать, чтобы попасть в престижную бесплатную школу Лоуэлл. Неделю назад мы зашли в административный корпус этой школы — огромное белое здание на Ван-Несс, чтобы записаться на экзамен.

— Я понимаю, что мы опоздали, но, может, все-таки еще можно записаться?

— А вы кто? — спросила женщина за столом.

— Я его брат. Опекун.

— Можете показать документы на опекунство?

— Документы на опекунство?

— Да. Что угодно, где написано, что вы его опекун.

— Не было у нас никогда никаких документов.

Они настаивают.

— Что, например?

— Например, документы на опекунство.

— Нет такого документа — «документ на опекунство».

Это я ляпнул наугад.

Женщина вздохнула.

— Ну хорошо, а откуда нам знать, что вы его опекун?

Я стал думать, как мне это объяснить, но не знал, с чего начать.

— Просто я опекун, и все. Ну как мне это доказать?

— У вас есть завещание?

— Что?

— Завещание.

— Завещание?

— Да, завещание.

— О господи. Фантастика какая-то.

Я стал вспоминать, где завещание. Завещание у Бет.

— Завещание не может являться законным основанием, — снова соврал я. На самом деле в завещании я даже не был упомянут в качестве опекуна; опекуном была назначена Бет. Техническая мера, которую мы обговорили той самой зимой: официальными душеприказчиками назначаются Бет и Билл, а меня это избавляет от возни с деньгами и бумагами. Это проблема с опекунством уже возникала — где доказательства? — и всякий раз я боялся, что меня разоблачат. Оказывается, все это время я был самозванцем!

— К сожалению, без документов на опекунство или завещания мы ничего не можем сделать.

Я взял с собой все бумаги из старой школы, письма, которые присылали мне, как родителю, документы, удостоверяющие наше место жительства, где поверх адреса были написаны наши имена. Мы — команда. Мы уже много лет вместе… Все это не произвело на женщину никакого впечатления.

— Ну вот скажите, зачем мне врать?

— Послушайте, очень много неместных хотели бы, чтобы их дети учились в Лоуэлле.

— Вы что, смеетесь? Значит, я прихожу сюда и говорю, что мои родители умерли, и все это лишь ради того, чтоб записать его на этот дурацкий экзамен?

Еще один вздох.

— Поймите, — сказала она, — ну откуда мы вообще знаем, что они умерли?

— Господи. Да потому что я стою перед вами и говорю, что они умерли.

— У вас есть свидетельства о смерти?

— Ерунда какая-то, — сказал я. — Нет.

Это я еще раз соврал.

— Ну хоть какие-нибудь документы. Некрологи.

— Хотите, чтобы я принес вам некролог?

— Да, этого будет достаточно. Я думаю. Подождите секундочку. — Она развернулась и стала советоваться с мужчиной, сидевшим позади. Опять повернулась к нам. — Да, этого достаточно. Принесите некролог.

— Но у нас нет времени…

— Причем оба.

Все время приходится доказывать. Забыть об этом не позволяют: каждый раз, в любом разговоре, в любом споре с первых же слов всплывает эта проклятая история, — вот почему я вру, выдумываю, вот почему, записываясь на прием к дантисту или к кому угодно, я уже просто называю его «мой сын», как бы жестоко это ни звучало…