Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения

— Знаешь, что я думаю.

— Да. Хотя нет.

— Надо, чтобы каждый, хотя бы один раз в жизни, смог оживить какую-нибудь вещь, которая ему нравится, и с ней подружиться.

Мне надо сделать паузу. Поощрять его или не надо?

— Какую вещь, например? — нервно спрашиваю я.

— Например, апельсин.

Он почесывает подбородок, как делает всякий раз, когда обдумывает подобные мысли.

— Или молоток.

Джон пресмыкался, ползал, разваливался на части. Он побывал в центре реабилитации, потом вышел оттуда, какое-то время прожил в Санта-Крузе с женщиной, сорокапятилетней как минимум — с нею он познакомился в «Анонимных наркоманах». Я потерял нить и уже не стал спрашивать, что он делал в «Анонимных наркоманах», — он набрал обороты и, кажется, задался целью поставить рекорд по созданию проблем в единицу времени. Я стал думать, что, может, это осознанный план, эксперимент, перформанс, — если так, я бы его зауважал, это было бы сильно, — но на самом деле, конечно, это было не так, он был для такого слишком непосредственным. Мы ходили с ним к психотерапевту — я сам его туда повел некоторое время спустя, — она с нами побеседовала, назвала меня «вдохновителем», так что мы от нее ушли, он поспал на диване, и ему стало лучше… Он пропадал на недели, потом снова объявлялся, звонил из библиотеки, из Орегона, он растратил все свое наследство, и теперь ему надо двести долларов, чтобы расплатиться за комнату, в которой жил — они там в «Красной крыше» вообще охуели, — а потом, после того, как однажды вечером в кабаке «Крытый фургон» получил по морде от какого-то знакомого, он захотел вернуться в центр реабилитации.

Мы с Мередит скинулись и оплатили ему три недели пребывания в частной клинике, потому что страховки у него не было, и ему пришлось бы ложиться в бесплатную больницу округа, а если бы он лег в бесплатную больницу округа, то обязательно что-нибудь над собой сделал бы — там ведь, блин, такое дерьмо, что я там просто не смогу, — и за несколько дней до отправки в частную клинику я вез его из Окленд-Хиллз, забрал у дома еще одной женщины, с которой он встречался, — а из окна этого дома выглядывало двое детей…

— Слушай, чувак, огромное тебе спасибо, что ты за меня заплатил. Я вот правда тебе должен сказать: дико тебе благодарен. Там совсем другое дело. В окружной одни наркоманы и проститутки. Я бы не выдержал, я бы сорвался…

Я открываю окно.

Мне ему нечего сказать.

— Я вот думаю, — говорю я, — может, выкинуть тебя из машины прямо здесь, на этом ебаном мосту?

Примерно на минуту наступает молчание.

Я включаю радио погромче.

— Ну так выкинь.

— Я и хочу тебя выкинуть, урод.

— Ну так выкинь.

— Я не понимаю. Ты хочешь установить новый рекорд? Вот смотри: ты сидишь здесь, на вид нормальный человек, руки на коленях сложены, и все такое — а потом… Когда ты напялил на себя этот клоунский костюм? Когда это случилось? Понимаешь…

Он ритмичными щелчками открывает и закрывает кнопочную застежку на перчатке.

— Прекрати.

Он прекращает.

— Ну почему ты не можешь просто… — мне хочется сказать «угомониться». Но это будет не то. — …угомониться? Почему ты, блядь, не можешь просто угомониться?

Он взялся за перчатку.

— Прекращай.

Он прекращает.

— Знаешь что? Это все скучно, блядь, до омерзения.

—...

— Жутко скучно. Сначала, какое-то время, это было интересно — ты выкидывал такие фокусы, как показывают по телевизору, — а потом перестало. И сейчас все это уже давно неинтересно.

— Извини, чувак. Извини, что я такой скучный.

— Да. Ты скучный. Ты вечно ноешь, ничего не можешь сделать, валяешься в какой-то грязи…

— Знаешь что? На себя посмотри. Сам все время говоришь, как увяз в своем семейном дерьме. Сам все время…

— Сейчас мы говорим не обо мне.

— Вот уж нет. Именно о тебе. Мы всегда говорим о тебе. Так или иначе, но мы всегда говорим только о тебе. Ясно как дважды два.

— Слушай — еб твою мать. Я совершенно не собирался вылезать здесь на передний план.

— Ну и не вылезал бы.

— Сейчас я, блядь, вышвырну тебя в окно.

— Давай. Вышвыривай.

— Вышвырну.

— А вот скажи: тебе до меня правда есть какое-то дело? Ну, кроме того, что я тебе нужен для поучительной истории, где символизирую кого-то — твоего отца и вообще всех тех, кто тебя разочаровал…

— Как же ты на него похож.

— Иди на хуй. Я другой.

— Не-а.

— Выпусти меня.

— Не-а.

— Я другой. Мой образ к этому не сводится.

— Ты сам его к этому свел.

— Нет. Он шире.

— Да что ты говоришь!

— Нельзя брать меня и использовать, чтобы что-то там объяснить в твоем отце. Твой отец — не пример из назидательной истории. И я не пример из назидательной истории. А ты не наставник.

— Ты сам этого добивался. Ты хотел внимания.

— Это не имеет значения. Просто я из тех, чья трагедия, по твоему замыслу, хорошо вписывается в основную линию. Тебе ведь неинтересны те, кто просто нормально живет и у кого все в порядке, так? Из них не слепишь историю, правда?

Рядом с нами едет грузовичок; в кузове — трое детей. Сейчас он свалится.

— Тебе нужно только то, из чего можно извлечь мораль. Вот разве не странно, что Шалини, например, с которой ты никогда близко не дружил, вдруг становится одной из главных героинь? И все почему? Да потому, что остальные твои друзья имели несчастье не быть несчастными. Право голоса у тебя имеют только те, чья жизнь идет наперекосяк…

— Мне можно.

— Нет.

— Мне можно…

— Нет. А бедный Тоф? Интересно, было ли у него вообще право голоса? Ты, конечно, сейчас скажешь, что он все одобрил, считает, что это отлично, весело, и, может, так и есть, но неужели ему это приятно, как ты сам думаешь? Вся твоя затея — жуткая пошлятина.

— Она слишком велика для твоего ума. Ты ничего в нас не понимаешь.

— О господи.

— Ее значение — в том, чтобы вдохновить. Сделать мир лучше. Оправдать наше существование.

— Да ну. Знаешь, в чем на самом деле ее смысл? Поразвлечься. Если чуть-чуть отодвинуться назад, получается красивое представление. Ты вырос в комфортном и спокойном мире, и теперь, чтобы добавить остроты в свою жизнь, все это выискиваешь, выдумываешь, и — хуже того — используешь несчастья своих друзей и знакомых. Но пойми же ты: нельзя вертеть живыми людьми, выворачивать им руки-ноги, расставлять, одевать, заставлять говорить…

— Мне можно.

— Нет.

— Мир у меня в долгу.

— Ничего подобного. Это… это просто неправда. То, чем ты занимаешься… это людоедство. Как ты не понимаешь — ты просто жрешь человеческое мясо. Ты… берешь кожу и делаешь из нее абаж…

— О господи.

— Выпусти меня.

— Я не могу тебя здесь выпустить.

— Выпусти. Дойду пешком. Я не хочу превращаться в твое топливо. Или пищу.