Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения

ЛЮДИ, ДРУЗЬЯ, ПРОШУ: ДОВЕРЯЙТЕ СВОИМ ГЛАЗАМ,

ДОВЕРЯЙТЕ СВОЕМУ СЛУХУ,

ДОВЕРЯЙТЕ СВОЕМУ ЧУТЬЮ.

Только если скользить по поверхности, брать все из вторых рук, составлять впечатление раньше, чем воспринимать — непредвзято и с открытым сердцем, — только тогда, ничего не поняв, мы пользуемся уничижительными ярлыками. Имейте в виду, я живу не в постмодернистском мире. Я не жил в эпоху, когда что-то новое называлось модернистским; для меня не было ничего модернистского, поэтому не может быть и ничего постмодернистского. Для меня все есть Новое. Каждый день весь мир для меня — Новый. Только для тех, кто родился, скажем, году в 1870-м, термин «постмодернизм» может иметь хоть какой-то смысл, а для всех остальных… мы родились, мы видим и воссоздаем наш мир на основе того, что видим и переживаем. И для того, чтобы понять мир, нам не нужно наклеивать на него ярлыки, втискивать его в классификационные схемы. Это глупые ярлыки, они предназначены для того, чтобы мы перестали размышлять, и противоречат всем нашим знаниям о мире и повседневной реальности. Мы знаем, что плачем и смеемся каждый день. Мы делаем и то и другое каждый день, в один и тот же день. Но в искусстве мы требуем жестких границ между первым и вторым. Мы знаем, что фильм должен быть или комедией, или дра — мой. Мы знаем, что книга должна быть или серьезной, или юмористической. Но представьте себе, что в тех же категориях описывается день или час твоей жизни: каждый день, когда мы покупаем леденец, то слышим что-нибудь смешное, кто-нибудь шутит с нами; дома мы читаем анекдот в газете; смотрим что-нибудь веселое по телевизору; приятель рассказывает историю, которая нас веселит. И все это происходит в тот же самый день, когда происходят и другие события, события страшные. Но мы ведь не приклеиваем к нашим дням ярлыки «Серьезный день» и «Юмористический день». Мы знаем, что каждый день вмещает бездну нюансов, и если его расписать, там получится масса взаимоисключающих абзацев: веселых, грустных, досадных, жестоких, пугающих, соблазнительных. Но в художественной литературе мы ненавидим такое. Это очень грустно, но кое-что можно исправить, если вы все присоединитесь ко мне и подпишитесь под весьма разумным воззванием, над которым я долго работал и которое в первоначальной редакции составляло 612 страниц; скоро оно будет разослано в Конгресс и другие органы власти, и его будет легко привести в действие и у нас, и во всем мире, поскольку оно было сведено к лаконичному и жалобному призыву:

И вообще, может ли юмористический текст быть воспринят как серьезный ? Может, но (внимание, это очень важно!) при одном условии: он не должен быть смешным. Он должен быть остроумным. Но при этом не слишком остроумным. Если остроумие превышает определенную меру, ты оказываешься умным, а оказавшись умным, неизбежно оказываешься шибко умным. Теперь подведем итоги: серьезное, остроумное и искреннее — хорошо. Смешное, умное и серьезное — нехорошо. Самое нехорошее — это ирония. С учетом всего этого и вопреки всему вышесказанному добавлю: все-таки в книге есть несколько иронических моментов (не забывайте, я тогда сказал «почти»). Ирония появляется там, где речь заходит о материалах журнала «Мощчь». Строго дозированную и осмысленную иронию можно найти в тех фрагментах, где описываются создатели журнала и события, ставшие результатом того, что делал этот журнал, журнал «Мощчь» — периодическое издание, которое очень часто применяло сарказм. Мы могли сказать, к примеру: «Как же мы любим войну!» — хотя на самом деле мы имели в виду прямо противоположное. Когда эту книгу только начали читать и рецензировать, подавляющее большинство вдумчивых и непредвзятых читателей поняли, зачем в нее включены фрагменты из материалов журнала, да иначе и быть не могло: совершенно очевидно, что журнал «Мощчь» и его иронические статьи появились в книге только для того, чтобы быть разоблаченным и разобранным по косточкам. Слова, напечатанные в «Мощчи», и его глумливые цели, которые приходят на смену первоначальным розовым, утопическим мечтам создателей журнала, постоянно подвергаются осуждению, а в самом конце мы видим смерть журнала. В тот же момент, когда умирает Скай, умирает и «Мощчь», и смерть Скай подавляет нас всех, заставляет нас почувствовать себя идиотами, которые плевались ядовитым желудочным соком (именно так!) во все, что видели. В книге описано, как мы устраиваем хохму, фальсифицируя смерть прославившегося в детстве актера, и в это время одна из наших сотрудниц падает с четвертого этажа и чудом остается в живых. В финале события реальной жизни полностью вытесняют бесконечную жвачку самопознания, которую жует наш журнал, и журнал умирает, исчезает сама основа его существования, реальная жизнь перекрывает нашу болтовню, и все это в конце концов подготавливает хаотичный финал. Если уж зашла речь о финале: нашлось несколько читателей, которые даже его сочли ироничным. Жуть какая-то. Может, это пародия на «Улисс»? Да что с вами, люди? Впрочем, черт с ними, с этими интерпретациями. Когда я закончил книгу, я был подавлен, ведь я написал что-то, как мне казалось, чрезмерно откровенное и слезливое, переполненное кровью, сантиментами и просто грустью по тем, кто умер. Сам автор считал эту книгу глупым и рискованным предприятием, уродливым созданием, актом предательства и в целом ошибкой, о которой будет сожалеть всю оставшуюся жизнь, но все же такой ошибкой, от совершения которой он не в силах удержаться, хуже того, он хотел бы вдохновить всех остальных на то, чтобы совершить такую же ошибку, потому что каждый должен совершать большие, грандиозные ошибки, ведь а) никому не хочется, чтобы ты это делал; б) потому что у них самих на это не хватит пороху, а если ты это сделаешь, то тем самым подтвердишь, что у них не хватает пороху; в) потому что жизнь достойна того, чтоб быть документированной; г) потому что если ты считаешь, что твоя жизнь недостойна того, чтоб быть документированной, то за каким чертом ты вообще тратишь свое и наше время и дышишь нашим воздухом? д) потому что, если ты все сделаешь правильно и пойдешь на них в открытую, то ты, как и я, напишешь, обращаясь непосредственно к ним, и, написав что-то, тем самым, черт возьми, посмотришь им прямо в глаза так, как порой один человек смотрит в глаза другому, ты нечто им сообщишь, хотя с ними совсем не знаком или знаком едва-едва, даже если ты надписывал им книги, обнимал их, жал им руки, но практически не был с ними знаком, — и несмотря на это написал книгу, которая есть, по сути, не что иное, как послание к ним, послание глупое, сумбурное, ты сам едва-едва понимаешь его смысл, но все-таки ты сознательно его написал, и пускай иногда ты будешь жалеть, что отправил это послание, все-таки ты будешь счастлив оттого, что создал его для них.