Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения

— Мы решили, что раз у Тофа хорошо с математикой, ну и вообще, он мог бы сделать отличную карьеру…

Я чуть не съехал с моста.

Стр. 226. А зачем понадобились эти строительные леса?

Понимаете, я люблю строительные леса. Так же, как и сами здания. Особенно если эти леса обладают собственной красотой.

Стр. 238. Алкоголизм и смерть делают тебя всеядным — одновременно безрассудным и боязливым, аморальным, отчаянным.

Вы серьезно в это верите?

Иногда. Конечно. Да. Или нет.

Стр. 249 …Впрочем, знаете, когда я был в старших классах, я нарисовал несколько портретов членов моей семьи. Сначала Тофа — с фотографии, которую сам и сделал. У нас было задание — чтобы рисунок получился точным, его надо было снимать по квадратам, наложив сетку, и картина — темперой — вышла точь-в-точь. С остальными рисунками, которые делались без подложенных фотографий с сеткой, вышло иначе. Я нарисовал Билла, но он получился слишком неживым, глаза слишком темными, а волосы будто свалялись, как у Цезаря, и совсем не такие, как на самом деле. Портрет Бет, нарисованный с фотографии, где она была в платье для выпускного, тоже не удался: получилась кроваво-красная кожа под розовой тафтой, и я сразу его выкинул. Был еще рисунок матери и отца со старого слайда, где они в пасмурный день плывут на лодке. Большую часть снимка занимала мать, смотревшая прямо в объектив, а отец виднелся из-за ее плеча, на носу лодки, и смотрел в сторону, не замечая или притворяясь, что не замечает, как его снимают. Эту картинку я тоже запорол: не сумел ухватить сходства. Когда бы они все ни смотрели на свои портреты, они их начинали ненавидеть. Билл пришел в ярость, когда его портрет был выставлен в публичной библиотеке.

— Это вообще законно? — вопрошал он нашего отца, юриста. — Он имеет право так делать? Я там похож на чудовище! — И это было правдой. На него он и походил. Поэтому когда на первом курсе колледжа Рики Сторр просил меня нарисовать портрет его отца, я колебался: слишком много разочарований от осознания ограниченности своих возможностей, неспособности изобразить кого-либо без ужасных, грубых искажений. Но я все-таки ответил Рики «да» из уважения: я был взволнован тем, что он возложил на меня миссию по увековечению памяти отца. Поэтому Рики дал мне официальную черно-белую фотографию, и я несколько недель тоненькими кисточками рисовал. Когда портрет был готов, сходство мне показалось неоспоримым. Я сказал Рики, чтобы он зашел в художественную студию, потому что все готово. В один из ближайших дней он пообедал пораньше и пришел. Я, светясь от гордости, развернул к нему портрет, готовый, что и он сейчас тоже просияет.

Наступила тишина. Потом он сказал:

— Ой. Ой. Я думал, выйдет по-другому. Думал… что по-другому.

И ушел, а портрет остался мне.

Стр. 250. Всякий раз проезжая мимо кладбища, мы цокали языками и поражались, не веря своим глазам. Особенно если это были большие кладбища, битком набитые, непристойные — серые, почти без деревьев, напоминающие какие-то чудовищные пепельницы. Когда мы проезжали, Тоф вообще не смотрел в окошко, а я смотрел только для того, чтобы укрепиться в своем решении: я никогда не окажусь в таком месте и никогда никого не похороню в таком месте — для кого вообще эти могилы? кого они способны упокоить? — ни за что не допущу, чтобы меня похоронили в таком месте; лучше уж я исчезну без остатка или…

Я представлял себе, как меня не станет. Когда я узнаю, что мне осталось совсем немного, — к примеру, я действительно заражусь СПИДом, что я вполне допускаю, ведь если кто им и заразится, то это буду я, почему нет, — так вот, когда настанет время, я просто уйду: попрощаюсь, уйду и брошусь в жерло вулкана.

Мест, подходящих для того, чтобы кого-нибудь хоронить, вообще не бывает, но эти муниципальные кладбища, да и вообще любые кладбища — и те, что у больших шоссе, и те, что в центре города, со всеми этими телами и соответствующими камнями, — они ведь жутко примитивные и вульгарные, нет? Яма, ящик и камень на траве. А мы поэтизируем этот процесс, считаем его подобающим и волнующим, прекрасным в своей простоте: стоять у ямы и опускать туда ящик. Поверить не могу. Варварство и грубость.

Впрочем, должен сказать, что один раз я видел место, которое показалось мне подходящим. Я прогуливался — сказал бы «путешествовал», если бы занимались хоть чем-то, кроме прогулки, а раз мы всего лишь прогуливались, то и не буду говорить «путешествовал», хотя людей подмывает произнести это слово каждый раз, когда они на природе, а у дороги есть хотя бы минимальный уклон, — в лесу по Капаре, притоку Амазонки. Нам оплатили эту поездку, там были еще журналисты — два человека из журнала «Рептилии» и группа герпетологов, круглолицых американцев-специалистов по змеям; у них были фотоаппараты, и мы пробирались через лес по тропинке, которая петляла и поднималась вверх, и высматривали ящериц и боа-констрикторов. Примерно после сорока пяти минут хождения по темному пятнистому лесу деревья вдруг закончились, и мы оказались на возвышенности, на ровном месте над рекой, откуда открывался обзор миль на сто, не меньше. Садилось солнце, и огромное амазонское небо было выкрашено густыми разводами синего и оранжевого, перемешанных в таком беспорядке, словно кто-то размазал краски руками. Внизу медленно текла река цвета карамели; позади, насколько хватало взгляда, был лес, джунгли, царство капусты брокколи. А прямо перед нами оказалось штук двадцать простых белых крестов, на которых не было ничего похожего на надписи. Кладбище, где хоронили местных селян.

И мне пришло в голову, что здесь я мог бы и остаться — если уж надо, чтоб тебя хоронили, чтобы твое гниющее тело валялось в грязной земле, здесь я бы с этим смирился. Чтобы обзор и все такое.

Тут тоже было странное совпадение, потому что чуть раньше тем же днем я был почти уверен, что попрощаюсь с жизнью. Из-за пираний.

Мы поставили на якорь наше трехпалубное речное судно в небольшой заводи, и проводники стали ловить пираний: у них были только палки и веревки, а наживкой служил цыпленок.

Пираньям цыпленок сразу понравился. Верное дело — они уже запрыгивали на палубу и со своими маленькими злобными мордами трепыхались на палубе.

А по другую сторону от судна купался наш американский проводник, бородач Билл. Вода была как чай, и руки и ноги его из-за этого под водой казались красными, отчего всех еще больше тревожило, что плавал он посреди стаи пираний.

— Идите сюда! — крикнул он.

Господи. Да ни за что.

А потом в воду полезли и другие — туда полезли круглолицые герпетологи, их тела погрузились в кроваво-красный чай. Мне говорили, что вероятность нападения пираний невероятно низка (хотя и не исключена полностью), бояться нечего, поэтому довольно скоро я тоже прыгнул с борта и поплыл, чуть-чуть успокоившись: если пираньи вдруг и впадут в неистовство, то у меня по крайней мере будет больше шансов, чем если бы я плавал одни, — пока рыба будет глодать кого-то другого, я успею доплыть по безопасного места. Я занялся математическими расчетами: сколько времени потребуется рыбе, чтобы съесть остальных четверых и успею ли я за это время подплыть к берегу. Проплавав три-четыре минуты — причем каждая наполняла меня паническим ужасом, — стараясь не дотрагиваться ногами до илистого дна и как можно меньше двигаться, чтобы не привлекать внимания, я вылез из воды.