Туве Янссон - Письмо

Нелегко точно определить, когда началось это изменение, но Юнна изменилась , никакого сомнения: с ней что-то случилось. Это казалось даже не очень заметным, во всяком случае, не настолько, чтобы спросить: не плохо ли она себя чувствует или, может, чем-то огорчена. Нет, изменение было не очень заметно, и невозможно уточнить, чем оно вызвано, но это было. Ни раздражения, ни угрюмого лица, ни напряженного молчания, но Мари знала, что Юнна о чем-то думает и не желает об этом говорить.

Они встречались только по вечерам, потому что Мари работала над эскизами к иллюстрациям. Это был большой заказ, она и радовалась ему, и вместе с тем страшилась его. Когда она пришла к Юнне, ужин был готов, и они ели, держа, как обычно, возле тарелки книгу. Затем включили телевизор, все было спокойно и совсем как обычно, но Юнна выглядела как-то отстраненно, была где-то очень-очень далеко.

Мари, накрывая на стол, поставила не те тарелки, что обычно, и забыла положить салфетки. Юнна на это никак не отреагировала. Сосед играл на пианино гаммы — она и этого не замечала. Джонни Кэш [1] Известный американский певец. пел по радио — она не стала записывать его на кассету. Это было пугающе. Когда вечерний фильм кончился, она не сказала ни слова о нем, хотя фильм был о Ренуаре. Они сидели друг против друга в библиотеке, и, чтобы хоть чем-то заняться, Мари стала перебирать почту Юнны, лежавшую стопкой на столе. С необычайной быстротой Юнна протянула руку к своим письмам и унесла их в мастерскую.

Тогда Мари осмелилась спросить:

— Юнна, у тебя что-то неладно?

— О чем ты? — спросила Юнна.

— У тебя что-то неладно.

— Вовсе нет. Я работаю. Работаю хорошо. Да и работа у меня спорится.

— Я знаю. Но на меня ты ведь не сердишься? Может, кто-то нахамил тебе?

— Нет, нет. Не знаю, о чем ты…

Юнна снова включила телевизор и села смотреть какую-то идиотскую программу с претензией на юмор, — программу, которая заставляет публику на экране все время смеяться.

Мари спросила:

— Хочешь кофе?

— Нет, спасибо!

— Что-нибудь выпьешь?

— Нет, если хочешь, налей себе сама.

— Пожалуй, я пойду домой, — сказала Мари и чуточку подождала, но Юнна не произнесла ни слова.

Тогда Мари налила себе в стакан спиртной напиток и после долгого раздумья сказала как можно выразительней: Юнна так дорога ей, что для нее, Мари, было бы совершенно невозможно остаться одной.

Но это оказалось ошибкой с ее стороны, совершеннейшей ошибкой… Юнна вскочила, выключила телевизор; все ускользающее, скрытое словно бы куда-то исчезло, и она воскликнула:

— Не говори так! Ты сама не знаешь, что говоришь! Ты доводишь меня до отчаяния! Оставь меня в покое!

Мари так ошарашили слова Юнны, что она, как ни странно, смутилась. Впрочем, они обе смутились. А потом стали очень вежливы друг с другом.

Мари сказала:

— Если ты не собираешься чуть свет начать работу, я вымою посуду утром. Хорошо?

Нет, Юнна начнет работу только где-то после десяти.

— Я не буду звонить, ты, верно, выключить телефон?

— Да, — сказала Юнна. — У тебя дома есть сок?

— Да, у меня дома есть сок. Пока!

— Пока!

Мари думала, что не сможет заснуть, но заснула мгновенно, не успев даже осознать, что она — несчастна. Только утром, когда постепенно начало вспоминаться вчерашнее, ей стало худо, ужасно худо. Каждое слово, сказанное Юнной, она повторяла до одурения. И вспоминала: с каким видом та его произносила, каким голосом — и так безжалостно; «как могла она сказать то, что сказала… почему, почему, почему?!. Она хочет избавиться от меня».

Мари кинулась в мансарду, в мастерскую Юнны, и, не обращая ни на что внимания, отбросив всякую дипломатию, закричала:

— Почему ты хочешь избавиться от меня?!

Юнна на минутку уставилась на нее, а потом, протянув письмо, сказала:

— Прочитай вот это!

— Я пришла без очков, — сказала разъяренная Мари. — Прочитай его сама, прочитай мневслух!

И Юнна прочитала. Ей предоставлялась на год мастерская в Париже. Мастерская, которой могла пользоваться только она одна. Плата за наем была просто ничтожная; в данном случае речь шла о признании высокого мастерства Юнны. Ответ нужно дать в течение десяти дней.

— Боже мой, — сказала Мари. — И только-то.

Она села и попыталась изо всех сил избавиться от своих опасений.

— Пойми же, — сказала Юнна, — я не знаю, что мне делать. Может, лучше отказаться?

Множество «за» и «против» в бешеном темпе пронеслись в голове Мари; жить в Париже украдкой, снять комнату где-то поблизости, приехать позднее, когда иллюстрации будут готовы — это не займет так уж много месяцев… И, взглянув на Юнну, вдруг поняла: та в самом деле хочет, чтоб ее оставили в покое, хочет спокойно работать, целый год, раз работа у нее спорится.

— Пожалуй, лучше отказаться, — повторила Юнна.

Мари сказала:

— Не делай этого. Я думаю, все само собой уладится.

— Ты так считаешь? Ты действительно так считаешь?

— Да. У меня уйдет уйма времени на эти иллюстрации. Они должны быть очень хороши.

— Но, во всяком случае, — растерянно сказала Юнна, — иллюстрации…

— Да, вот именно. Они должны быть хороши, а на работу требуется время. Ты, возможно, не поняла, насколько они важны для меня.

Юнна воскликнула:

— О да, конечно, я понимаю!

И она пустилась в долгие, бурные рассуждения о значении для Мари этих иллюстраций, о тщательной работе, о сосредоточенности, о том, как необходимо, чтобы тебе никто не мешал, если хочешь добиться хороших результатов в работе.

Мари слушала не так уж и внимательно, возникшая у нее безумная мысль начинала обретать форму, возникла возможность быть абсолютно предоставленной самой себе, возможность жить в покое и в приятном ожидании, почти что своего рода удовольствие, которое можно позволить себе, когда ты благословлен любовью.

Известный американский певец.