Марк Гиршин - Убийство эмигранта. (Случай в гостинице на 44-ой улице)

И я вспомнил, он все время приписывал мне грехи. Что я против Америки. Зачем, не знаю. Неужели правду эмигранты говорят — чтоб выслужиться.

Я пошел домой той же торговой улицей, где много лавок и цветных. Даже зашел в тот фруктовый магазин, где поругался с продавцом. Но его там уже не было, и мне продал бананы совсем другой продавец. Бананы попались хорошие, сладкие, не мягкие, как каша, какими они становятся, когда переспеют. Зашел еще в игральный зал, где можно пострелять по движущимся целям, и возвратился к себе. Ничем не хотелось заниматься, и я решил подняться к Рите. Но когда я позвонил ей, дежурный что-то сказал и положил трубку. По-моему, что Рита ушла. Но я был уверен, что, произнося эти слова, он улыбался, чувствовалось по голосу. Дежурный был ночной, с ним у меня отношения хорошие.

После курсов отнес Гану машинку и договорился насчет работы. Послезавтра я должен рано утром стоять на другой стороне улицы и наблюдать, не выносит ли рабочий из его магазина машинку. Ган повел меня через дорогу в бар и сказал хозяину, что я приду на следующий день и сяду у окна, он не должен меня выгонять. Хозяин бара поглядывал на Гана насмешливо. Наверное, он считает Гана выжившим из ума стариком. Но мне все равно, даже любопытно. Конечно, я не собираюсь доносить, даже если бы на моих глазах завтра вынесли весь его склад.

Ган показал, где в баре телефон и предупредил, если я замечу что-нибудь подозрительное, тут же должен звонить ему домой, он немедленно приедет. Он меня несколько раз переспросил, вижу ли я его магазин, огромная вывеска которого висела как раз напротив бара. После этого стал с подозрением присматриваться ко мне и поинтересовался, почему я щурю глаза. Я ответил, у меня незначительная близорукость. Как, закричал Ган, вы совершенно слепой, и вы до сих пор молчали! Вы меня зарезали. Уже конец дня, и вы не успеете купить очки. Я ответил, они мне не нужны. Но он меня не слушал. Потащил к себе и тут же стал звонить в разные оптики. Наконец, дал адрес и велел брать самые сильные очки и за любую цену.

Теперь очки лежат передо мной, и я могу описать, какие они красивые. Оправа светло-коричневая, а стекла чуть не с блюдце величиной. В этих очках я похож на американца, только надо подлиннее отпустить волосы. Носить очки я, конечно, не буду, болят глаза, такие сильные стекла.

Когда вернулся в гостиницу, встретил Риту в вестибюле. С ней был тот паренек в кожаной курточке, с которым она шепталась во время перемены на курсах. Они куда-то спешили.

— Алик, привет! — махнула мне рукой.

Голос хриплый. Воображаю, сколько сигарет она сегодня выкурила. Я уже перестал считать пачки на дне колодца, привык, и эта ее манера бросать окурки в окно меня теперь не возмущает. Даже шкурки от бананов, которые я ей приносил. Она сказала, что у нее есть для меня работа и обратилась к парню, чтоб он дал телефон мне. Но он не дал, стал что-то объяснять, я даже не слушал, знал, что врет. После того неудачного знакомства в ОМО, когда мне дали первый пришедший в голову номер, я этим вертким кожаным парням не доверяю. Рита была в длинном платье и выше его на целую голову. Он совсем маленький, и вцепился в нее, как клещ, даже со стороны видно было, как он крепко держал ее за руку, когда они выходили на улицу. Ноги у него кривые. А каблуки высокие.

Рано утром пошел к Гану еще пустыми нью-йоркскими улицами, залитыми нежарким солнцем. Приятно, мало машин и людей, и можно идти на красный свет. Переполненные урны для мусора и масса всяких бумаг по обочинам. Такое впечатление, будто город еще не успел привести себя в порядок после вчерашней гулянки.

Мне показалось, что хозяин бара меня не узнал, но я уселся за столик и стал смотреть в окно на другую сторону улицы. Перед дверями и витриной магазина Гана красовалась решетка. Внизу, у самой земли, она была закрыта на замок. Другой такой же увесистый замок висел на двери.

Хозяин бара тронул меня за плечо и что-то спросил. Я ткнул пальцем в вывеску напротив и назвал фамилию, Ган. Хозяин стал сердиться, мне пришлось попросить принести чего-нибудь выпить, иначе бы он выпроводил меня. В приятном оцепенении провел за столиком не знаю, сколько времени, дождался знаменитого рабочего Гана, он открыл решетку, вошел в магазин и больше не показывался. Никаких машинок он, конечно, не выносил, и я из бара поехал прямо к Ноле.

По ее мнению, я должен содрать с Гана побольше, раз ему так уж захотелось использовать меня в роли частного детектива. Но я думаю, Ган мне и так заплатит. Разговор так как-то повернулся, что Нола пожаловалась, между ней и ее мужем стена, может быть, она в чем-то виновата. Получилось, она хотела бы, чтобы отношения стали лучше. Я спросил, помнит ли она, как тогда в парке намекала, что хотела бы уйти от него. Она вдруг смутилась, да? Я не помню. Может быть. Конечно, я бы ушла, сказала уверенней, если бы со мной не было того, что было, я бы не задумывалась.

В сабвее я пытался себе представить, что с ней такого могло быть. Выходило, что ничего особенного. Была обыкновенная советская инженерша, получала свои сто двадцать в месяц, как и я, и далеко не умирала с голоду, раз она с мамой взяли с собой в Америку какие-то ценности. Скорее всего, она так сказала, что с тех пор, как разошлась с мужем, ее никто не брал замуж. Решила, в Америке возьмут. А теперь боится потерять фабриканта. Может себе купить, например, эту блузку с веревочным поясом. И посидеть в кафе. В Союзе не могла. Была там нормальная женщина, а здесь ей как «вожжа попала под хвост», как сказал бы мой друг Маслов. Хорошо, я не написал ему, что в Америке нашел себе кого-то. Получилось бы, обманул.

Вечером позвонил Ган. Я ответил, ничего такого не случилось, поэтому я не звонил ему из бара. Мне кажется, он был разочарован. Его больше бы устроило, если бы рабочий на моих глазах утащил несколько машинок и тем подтвердил его подозрении. Но он не терял надежды. Вот увидите, а следующую субботу мы его поймаем.

О деньгах ни слова. Но я думаю, он со мной расплатится в следующий раз сразу. Будет просто нелепость, если нет. Я и очки купил за свои деньги и взял чек, как он велел.

Занимался английским в парке. Нола вчера сказала, что в эмигрантской газете о Вовах было написано, что Люся адвентистка седьмого дня, но в Союзе вынуждена была скрывать, иначе путь в науку был бы закрыт. Врет эта Люся, как не знаю кто. Достаточно побыть в обществе Вов хоть пять минут, чтобы убедиться, они так же далеки от морали религиозных людей, как я от издательской работы здесь. Никогда мне ее уже не видать. Просто здесь религии это, видно, как партбилет в Союзе, кто хотел пробиться в начальство. Но Нола говорит, почему ты не веришь, что адвентистка, может быть. Правда, тут же вспомнила с видом превосходства, с ее внешностью ей лучше было бы выбрать себе еврейскую религию.