Роберт Хелленга - 16 наслаждений

– Скажите мне одну вещь.

– Certamente. [86] Конечно, разумеется (ит.).

– Вы носите обувь?

Она с удивлением посмотрела на меня и, слегка краснея, медленно вытянула вперед свою изящную ножку. Мы обе некоторое время смотрели на ее ногу. Я с облегчением увидела, что он плотно обтянута мягким черным ботинком.

«Это только до Рождества», – сказала я себе. Но келья напоминала мне тюрьму: здесь нигде не скроешься – ни под столом, ни под грубыми шерстяными одеялами на маленькой жесткой кровати, ни в крошечном шкафу. Скамейка для коленопреклонения призывала меня встать на колени; распятие на стене недоброжелательно пристально наблюдало за останками моей протестантской души; через заляпанное птичьим пометом грязное окно, под углом уходящее вверх высоко над моей головой, не было видно ничего кроме кусочка серого неба Я топнула ногой, чтобы услышать хоть какой-то звук.

В комнате не было места, чтобы пристроить мешок с бульварными детективами, которые я накупила в магазинчике на Виа Фьезолана. Некоторые из книг были на английском языке, некоторые – на итальянском. Эркюль Пуаро, Трэвис Мак-Ги, Лью Арчер, Ниро Вульф. Наступило их время. Они спасали меня от беспокойства и скуки, особенно от последнего. Я начала, с чтения Агаты Кристи на английском языке и затем переключилась на Джона Д. Мак-Дональда на итальянском: «Il Canarino Giallo» 1. Мне нужно было что-нибудь более сытное, чем Агата Кристи, но прочитав десять страниц «Желтой канарейки», я вспомнила конец книги – ужасную сцену расправы, которую мне не хотелось перечитывать еще раз. Трэвис вечно замахивается на нечто невообразимое, и его должен спасать «deus ex machina» – таинственный секретный израильский агент, который стреляет в бывшую нацистку как раз в тот момент, когда та собирается применить свой пыточный инструментарий в действии. Это было для меня уж слишком сытным.

И вот уже Ниро Вульф втискивает свое грузное тело в кресло, сделанное шведским краснодеревщиком, единственное кресло, в котором он чувствовал себя комфортно. Мне нравилось это чтение, но, кажется, я не могла сконцентрироваться, чтобы живо представить все, происходящее в книге, из-за распятия на стене, нависавшего над кроватью, или из-за подкрадывавшейся молитвенной скамейки. Мне не хватало окна. Я дала волю фантазии, и вскоре смотрела через воображаемые окна: на весельные лодки на озере Мичиган из окна квартиры Мэг в Милуоки; на папин сад лекарственных растений, который был виден из нашего кухонного окна, когда-то служившего ледосбросом; на старые викторианские дома, огромные, как амбары, которые видно было из моего окна над воротами, когда я жила на улице Чемберс. Как бы поступила сейчас Мэг, если бы она была здесь? Но Мэг замужем за Дэном, врачом, который, хотя еще и не начал практиковать (он продолжал коллекционировать специальности в собственном дипломе), похоже, располагал кучей денег. У Мэг уже было двое детей, и она собиралась открыть собственное дело. В общем, она бы здесь не оказалась.

А Молли? Никогда невозможно предугадать, как поступит Молли. В настоящий момент она живет с индийским математиком в убогой квартирке в Анн-Арборе. Если выглянуть из окна ее кухонного окна, то увидишь Армию спасения.

Я сложила книги на столе в две стопки. Там не просто негде было спрятать книги, там вообще не было укромного места, и точка. Может, это сделано специально. Может, в двери есть глазок. Я проверила – глазок действительно был, но кто-то закрыл отверстие шерстяной шторкой. Тем лучше. И вдруг мне в голову пришла мысль: наверное, я использовала неверную метафору, и моя комната вовсе не тюремная камера, а уютная каюта на корабле. Может быть, я не узница, а пассажирка великолепного лайнера, направляющегося к новым землям на краю света.

Как и все пассажиры, разложив свои пожитки, я была готова выбраться на палубу и осмотреться.

Моя дверь выходила в коридор с дверями только по одной стороне, как коридор в европейских поездах. Ни на одной из дверей не было номеров или каких-то других обозначений. Не было видно и обитателей соседних камер, то есть, я хотела сказать, других пассажиров. Возникло желание убежать, но я всегда плохо ориентировалась в пространстве, потому не смогла бы самостоятельно найти путь на улицу, чтобы спасти свою душу. Направо или налево? Я повернула направо и через несколько поворотов, окончательно сбивших меня с толку, обнаружила дверь, которая была немного больше других. Открыв ее, я попала в квадратную крытую галерею, похожую на тюремный двор для прогулок заключенных, только меньшую по размеру. Там было полно грязи и мусора после наводнения. Каменные скамейки, неподъемные даже для пары здоровяков, оказались перевернуты под напором воды. Линия от воды, как ободок грязи в ванной, проходила выше капителей колонн, поддерживающих небольшие своды аркады. Глядя вниз с лоджии, я увидела маленькие группки монахинь, беседующих о чем-то своем, исключительно монашеском. Я даже слышала пение, доносившееся откуда-то издалека, так что невозможно было разобрать слова.

Вокруг практически не на что было смотреть (не видно ни холмов, ни башен, возвышающихся над красной черепичной крышей), кроме неба и фресок на внутренних стенах лоджии. По правде сказать, я никогда не увлекалась фресками. Мне всегда больше нравились голландские полотна с огромным количеством интересных деталей на небольшом пространстве – изображения таверн, где люди пьют и играют в карты, и обязательно в каком-нибудь уголке писает маленький ребенок. Нравились тела на рембрандтовских полотнах, полных драмы и тайны, – по сути, что угодно из Рембрандта. А фрески всегда такие большие. Я имею в виду, фигуры на них большие. Никаких волнующих деталей, и цвета скучные, приземленные – коричневые тона и тусклые красные, сепия, умбра, иногда мазок ультрамарина, чтобы высветить голову Левы Марии. На этих фресках ничего особенного не происходит, а если и происходит, то, как правило, что-нибудь плохое. В общем, я смотрела на эти фрески как человек, ожидающий в приемной врача, смотрит и читает плакаты «Как следить за домом» или «В кругу семьи» просто потому, что смотреть больше не на что.

Как говорилось в моем «Путеводителе по Флоренции», роспись уникальна в основном тем, что выполнена женщиной, племянницей великого герцога Козимо III, которая ушла в монастырь в 1714 году, в возрасте тридцати девяти лет, принеся в дар обители довольно крупное состояние и преувеличенное представление о собственных возможностях. Это была та самая Лючия, о которой мне рассказал доктор Постильоне.

Должна признаться, сам факт, что фрески написаны женщиной, возбуждал мое любопытство, и я изучала роспись более внимательно, чем если бы не знала об авторстве. Факт, что это создано женщиной, возможно, сказался и на моих впечатлениях. Мне показалось, что Дева Мария смотрит на архангела Гавриила с каким-то нехарактерным для нее безразличием, задержав палец на том месте в книге, где пришлось прерваться, с тем чтобы приступить к чтению сразу же, как только она избавится от гостя. И традиционное для Девы выражение лица, означающее «Кто, я?», придано не ее лику, а лику Гавриила. На другой фреске образ младенца Христа смотрелся крошечным по сравнению с огромными фигурами матери и бабушки. А вот еще фреска, на которой распятый Христос выглядит как юный супруг, покинутый учениками, но не тремя Мариями, стоящими со зловещими лицами у подножия креста.