Алексей Притуляк - Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа

- Ушла? — вежливо полюбопытствовал Иван, чтобы поддержать беседу.

- Ушла, — кивнул собеседник. — В мир иной и, как говорят, лучший, чем этот… Как думаешь, не врут?

- А хрен его знает, — пожал плечами Иван. — Везде хорошо, где нас нет… А как там на самом деле, кто его знает… Давно ушла?

- Ну да, — согласился Николай. — Не знает никто, кроме хозяина… Да уж год как. Вот в этот день и ушла. Так что ты, считай, на поминки попал.

- Любил ее? — произнес Иван скорее утвердительно, чем вопросом.

- Любил, — кивнул собеседник. — Очень жалко ее было. Так жалко, что чуть руки на себя не наложил… Пока она угасала, — болела она долго, — так я думал: сдохнуть бы вот сейчас, раньше, чем все случится, чтоб не видеть, не мучиться…

Помолчали.

- О тебе пожалеет кто-нибудь, когда ты уйдешь? — спросил Николай.

Иван пожал плечами.

- Понимаешь, старик, — вздохнул собеседник, закуривая и кладя пачку перед Иваном, — я думаю, что жизнь надо прожить так, чтобы было кому сожалеть о твоем уходе. Вот если найдется хоть один, совсем неизвестный и посторонний тебе человек, который пожалеет о твоем уходе и оплачет тебя, вот тогда, наверное, ты не зря приходил… Понимаешь, о чем я? Не о близких и родных говорю, у них профессия такая — тебя оплакивать, сколько полагается. О чужом тебе человеке толкую.

- Понимаю, — пьяно кивнул Иван. Две кружки пива — это было первое, что попало сегодня в его желудок, давно просивший есть. И с двух кружек пива его сейчас хорошо повело.

- Вот Андрюша Миронов, — помнишь его? — может быть совершенно спокоен там: он приходил не зря, царствие ему небесное. Потому что по крайней мере один человек, — это я — точно его оплакал. Напился я тогда вдрызг и ревел белугой, когда он помер… Будто лучшего друга потерял, вот такое было чувство…

- Понимаю, — снова кивнул Иван, раскуривая николаеву «Яву».

- А вот обо мне никто плакать не будет, старик… — продолжал тот. — Никто… То есть, получается, что жизнь моя была совершенно напрасной… А?

- Ну мы ж с тобой не артисты, чай, не ученые и не политические деятели, — вступил в его монолог Иван. — Кому мы нужны на этом свете, кроме родных да друзей. А если таковых не имеется, то считай, что и все — жил не жил ты, никто и не вспомнит.

- И это страшно, — кивнул Николай и снова замаячил рукой в сторону буфета.

- Не-не-не, — запротестовал Иван, заметив его жест, — я больше пить не буду… Меня с голодухи что-то повело совсем.

- Извини, — спохватился его компаньон, — не додумал. Сейчас организуем пожрать.

- Не-не-не, — замотал головой Иван. — Не, мне идти надо… Понимаешь… Понимаешь, есть человечек один, который… Который, может быть, и вспомнит и поплачет, если со мной что случится… Мне цветов нужно добыть…

- У-у-у, — понимающе произнес Николай. — Невеста?

- Нет, Коль. Девочка. Соня. Сирота. Она цветы любит. Хризантемы.

- Старик… — Николай полез под плащ, достал из нагрудного кармана кошелек. — Старик, от меня тоже… цветы. И это… Ну там шоколадку или что… Ну ты сообразишь…

- Не-не-не, — запротестовал Иван, но тот взял его руку в свою — как тисками сжал — и вложил в иванову ладонь теплую шелестящую радужную бумажку. Добавил:

- А ты мне сыграй, а?.. «То не вечер»… Можешь?

- Могу, — кивнул Иван.

Еще пошатываясь, он вышел на Островского, повернул к видневшемуся в конце улицы трамвайному кольцу. Там, за ним, аллея, ведущая к церкви.

В пакете тежело колыхались большая коробка конфет, батон колбасы, две коробки сока, еще какие-то вкусности и самое главное — семь пышных белоснежных хризантем, заботливо упакованных продавщицей из цветочного павильона в красивый букет. Только бы Сонечка была на месте, только бы участковый никуда ее не определил…

Дойдя до кольца, Иван свернул налево, пересек Маршала Конева и ступил в аллею, возликовав, когда различил там, в ее глубине, приютившийся на асфальте маленький силуэт.

Краем глаза заметил медленно выехавшую справа, с Садовой, милицейскую «таблетку». Машина двигалась неспеша, с патрульной скоростью.

Мелькнула мысль, что если его уже ищут, то аккордеон за спиной — это самая надежная примета, по которой его можно вычислить сразу и с большого расстояния. А в том, что его уже ищут, сомневаться не приходилось. Прошло уже больше двух часов с того момента, как он положил в опорнике ментов. Хотя… Хотя, эта шпана, может быть, застыдится рассказывать, что их положил заурядный бомж, придумает в отмазку что-нибудь про кучу дебоширов или пару преступников-ниндзя.

Иван осторожно, не резко, прибавил шагу, торопясь скрыться в аллее. Машина, как ему показалась, тоже прибавила газу. Может быть, менты заметили его, а может быть, даст Бог, водитель просто поддал, выехав на широкую и свободную дорогу.

Он успел пройти метров тридцать. Машины за деревьями уже не было видно. Но когда Иван оглянулся, он увидел, что «таблетка» остановилась у поворота. Постояв несколько секунд, она чуть сдала назад и стала выворачивать сюда, в аллею, следом за ним… Или не следом за ним… Подъехать непосредственно к церкви можно было и по Конева, но менты нередко проезжали по этой аллее, особенно если видели на ней нищенствующих, коих им иногда повелевали разгонять, особенно накануне праздников или приезда губернатора. Конечно, слабая надежда была на то, что и этот экипаж решил просто так нырнуть в аллею, проверить ее на людность. Но скорее, все-таки, за Иваном они сюда свернули… Но не бежать же в самом деле… Если побежишь — пиши пропало: обязательно станут тебя догонять, если даже изначально и не ты их интересовал.

До Сони (а теперь ему точно было видно, что это она сидит) оставалось совсем чуть-чуть. И это успокаивало. За ним ли едут менты, нет ли, но обрадовать девочку он успеет.

Иван чуть принял вправо, чтобы Соня не заметила его раньше времени, чтобы подойти к ней сзади.

Подходя, осторожно достал из пакета цветы.

Она уже готова была обернуться на его шаги, которые услышала за собой, когда он, протягивая вперед, к ней, руку с хризантемами позвал:

- Сонечка!

Она оглянулась. Увидела. Узнала. Улыбнулась. Потом испугалась, разглядывая иванову опухшую щеку… И вдруг… Просияла, разглядев цветы. И вскочила, и повернулась к нему всем телом, счастливо и сдержанно смеясь и плача.

А в глазах ее, широко распахнутых, отразились белые хризантемы и небо — почему-то голубое-голубое и чистое как в первый день творения.

Он всегда чувствовал, что с этим колодцем что-то не так. Когда он подходил к нему, чтобы набрать воды, по спине пробегал озноб, а воздух вокруг становился тягучим и приобретал запах болота. Но до сегодняшнего дня он еще ни разу не отважился заглянуть в гулкую, пропахшую сыростью бездну, в самом низу которой поблескивала зеркалом вода.